Ольга Рожнёва - И Промысл Божий не обижает никого
Когда Зинке исполнилось шестнадцать, мать стала выгонять её из дому. Как нянька она была уже не нужна и, по понятиям Катерины, могла сама зарабатывать себе на жизнь. Тем более что алименты от Ванечкина приходить уже год как перестали. И смысла кормить лишний рот больше никакого не было. Катерина и сама ушла из дому в шестнадцать лет, не оглянувшись на строгую и вечно занятую в трудах мать, которая растила её без отца.
Катерина загуляла со взрослым мужиком и уехала с ним, о матери почти и не вспоминала. Бросил он девчонку быстро, наигравшись её молодостью. Был ещё один шанс, да упустила его Катерина, спуталась с Ванечкиным, пастухом убогим, сдуру забеременела. Вспомнила про мать, когда нужно было куда-то деть крошечную Зинку, матери и увезла, а потом забрала.
Катерина втайне гордилась собой: не сделала аборт, родила, вырастила! Пора и честь знать! Тем более что – сколько волка не корми… Благодарна разве ей Зинка за всё доброе? За то, что жизнь ей дала?! Другая ноги бы матери целовала! Как бы не так… Вон исподлобья смотрит, как волчонок… Не нравится, что пьём, – так все пьют… Какая ещё радость в жизни этой беспросветной?! И под заборами не валяемся… И дети все живы-здоровы… С голоду чай не померли… До шестнадцати лет дорастила – хватит! Вон двоих младших огрызков ещё кормить надо!
У Катерины была своя правда, и правда эта таилась далеко-далеко, в туманном зыбком прошлом – в смутных воспоминаниях детства: баба Вера, суженый которой погиб, сгинул на фронтах Великой Отечественной, родила поздно, от залётного ухажёра. Работала как каторжная. Приласкать дочку сил не оставалось, да и давила горькая участь матери-одиночки, по ночам рыдавшей в подушку. Правда Катерины таилась там, в маленькой комнате, где ползала она в тупом одиночестве, привязанная за ногу к тяжёлому старинному столу, пока мать днями напролёт ишачила за палочки-трудодни в тетрадке колхозного учётчика.
Чего-то, видимо, не получила Катерина в детстве, когда измученная баба Вера чуть не ползком добиралась до дома, отвязывала дочь, и сил материнских хватало лишь – накормить, обстирать да искупать. Все мы родом из детства, может, и пустые невидящие глаза пьяной Катерины смотрели в прошлое и видели там пустые глаза одинокого ребёнка, уставшего ползать у стола и тупо мычать в темноту?
Это называется травмой поколений, но какое дело было Катерине до неумолимой статистики искалеченных войной и политикой судеб? Психологи назвали бы, пожалуй, поведение запойной Катерины деструктивным и суицидальным. Со знанием дела и диагноза психиатры отметили бы плохо развитую эмпатию у ребёнка, недополучившего внимания и любви в раннем детстве, нарушение развития интеллекта и эмоциональной сферы в условиях депривации, но что могло изменить это знание в её жизни, в тупой тоске, тяжёлом унынии, которое уходило лишь от водки, да и то ненадолго? Своя правда была и у бабы Веры, родилась которая в огромной патриархальной семье, где родителей называли на «вы», детей не ласкали, воспитывали в строгости и благочестии. Но дети в этой огромной семье росли окружённые добрым миром своих многочисленных сестёр и братьев, бабушек и дедушек, невесток и зятьёв, отца и матери. Они и без ласки чувствовали тепло и защищённость семьи, родительское гнездо, где безопасность и сила, а в красном углу, перед иконами – всегда горит лампадка.
И это родовое гнездо было безжалостно разрушено: кулаки уничтожались как класс, а семья бабы Веры хоть и не использовала наёмный труд, но считалась зажиточной: имела на шестнадцать человек двух коров, семерых коз и козлят, лошадку и полный двор кур, гусей, уток. Вся семья сгинула навеки, и следов не разглядеть в ожидаемой заре коммунизма. Уцелела одна баба Вера, которую спасла, приютила одинокая солдатка-крёстная.
Баба Вера воспитывала дочь одна, растила так, как когда-то растили её саму, не осознавая, что не хватает ребёнку любви, а строгость и благочестие не могут эту любовь заменить. Да и от веры, крепкой веры в Бога и обычая во всех делах жизненных на Него полагаться и уповать, молиться и знать силу молитвы, хоть и редко, пару раз в год, но как закон жизни – исповедаться и причащаться, от всего этого наследства у бабы Веры в памяти остались только несколько правил: носить крестик, молиться перед едой и перед сном – вот, пожалуй, и всё. Да и то слава Богу! Вытравливалась вера из душ, выжигалась, рушилась вместе с разрушенными храмами. На кого уповать? В ком опору искать? Где взять силы человечку маленькому? И в бабе Вере силы душевные чуть теплились. Вот такая правда была у них всех…
Да, хлебнула горя баба Вера, и жизнь её была подобна сломанному деревцу: ещё живое, зелёное, а соки от корней не поступают в ветви. Катерина – веточка этого деревца – совсем засохла, и душа её омертвела почти. Но бывает, смотришь, стоит мёртвое, засохшее деревце, подойдёшь ближе, а там пробиваются побеги молодые, зелень нежная тянется изо всех сил к солнышку, корни живы и питают и дают жизнь. На такой побег была похожа Зинка. Вырастет, расправит ли веточки, станет ли деревцем, молодой порослью на выжженной земле – или не хватит сил, завянет, засохнет?
Она пыталась найти работу, хоть какую-нибудь, но взглянув на неё, худенькую, маленькую, брать отказывались. Мать сердилась: это не тебя не берут, ты сама работать не хочешь, дармоедка! Вот поживёшь на своих хлебах, враз работу найдёшь!
Зинка хотела доучиться, а потом поступить в институт, на геолога. Но стало уже понятно, что школу окончить не получится: мать отдала её прошлогоднюю форму вытянувшейся, долговязой Таньке, и в школу пойти теперь было не в чем. Да и не даст мать учиться, раз погнала из дому.
Зинка решила ехать к отцу. К поездке готовилась тайно, задолго. Уже пару лет она хранила адрес отца, на стёртой квитанции о денежном переводе от Ванечкина Ф.И. Потихоньку копила деньги, оставляя сдачу. Накопила триста рублей. Тётя Маруся знала, куда Зинка едет, дала ей пятьсот рублей – пять сторублёвок (специально так: одну потеряет или украдут – ещё четыре останется), обняла, прижала к себе:
– Ты уж не пропади только, Зиночка! Слышь? А не найдёшь папку-то, дак возвращайся назад! Мы чего-нибудь придумаем…
В комиссию пойдём по делам несовершеннолетних… Или к классной вашей, Наиле Махмутовне, может, она чё-нито придумает… А то… может, с нами поживёшь… Тесно? Дак чё… С Надькой вон на одном диване спать будете… Ну съезди, съезди, раз надумала, всё равно не успокоишься… может, и встретит тебя отец с радостью… Храни Господь тебя, деточка!
Ночью не спалось, сердечко билось часто: что ждёт там, за поворотом судьбы? Зинка лежала с открытыми глазами и думала разные думы. Громко храпел Пётр, Катерина не отставала от него, посапывали Сашка с Танькой, а Зинка всё не спала, таращилась в тёмное окно: «Вот если родится человек счастливым, так и дальше счастлив, а вот бывает: родится бессчастный, так и нет ему счастья во всей его жизни… Вот я… Никто не любит меня… Сашка с Танькой выросли и почти не нуждаются во мне. Зачем я живу?» – думала Зинка, а потом не заметила, как уснула. Уснула крепко, и проснулась, будто подтолкнул кто под локоть.
В грязном окне брезжил серый тусклый рассвет, и Зинка подхватилась, спрыгнула с кровати, на цыпочках прокралась к двери.
Достала из-под шкафа спрятанный, заранее собранный рюкзак, тихонько выскользнула в прихожую, накинула шаль и пальтишко. Кровать тяжело заскрипела, раздался громкий мат. Выскочила Катерина, оглядела застывшую Зинку, схватила шаль, потащила с головы, сорвала вместе с прядью волос, кинула вместо шали старый платок:
– Ишь! Шаль ей подавай! А ты её заработала – шаль-то?! Вот поработай-ка – узнаешь, как кусок хлеба достаётся!
Зинка скривилась от боли, вылетела на лестничную площадку, постояла на улице, глядя на свой дом: загорались окна, народ просыпался на работу, шумели чайники, текла вода в кранах, кто-то пил ароматный кофе, прощался до вечера и целовал на прощанье. Дом жил своей жизнью, а она, Зинка, больше ему не принадлежала. В животе заурчало, и Зинка представила, как там, на кухнях её дома, пьют горячий сладкий чай и едят бутерброды: большой такой кусок батона, а сверху масло или вот ещё – кусок ржаного хлеба и рядом – горячая сосиска! Она сглотнула слюну и покосилась на окна Надьки.
Небось тётя Маруся уже проснулась, картошку, небось, чистит. Зинка представила большую сковородку, полную поджаристой горячей картошки, и стакан холодного молока – и засомневалась: может, не ехать никуда? Пойти к тёте Марусе и сказать: «Я согласна пожить у вас! Буду вам полы мыть и бельё стирать! Борщ варить! Десятый класс закончу, а там уже с Надей в институт поступим, в общежитие переедем… Можно на вечернее или заочное отделение поступить, тогда и работать сможем! Сами вам тогда помогать будем с зарплаты!»
Зинка представила себе однокомнатную квартиру подружки: кровать тёти Маруси и её больного мужа-сердечника дяди Вити в углу, маленький диванчик Надьки за шифоньером… Нет, нельзя к Надьке… Дядя Витя – инвалид, тётя Маруся одна семью тянет, а сколько там зарплата у неё… Картошку и жарят без конца… Заведующая толстая себе наворует, а тётя Маруся отдувайся – все шишки на продавца. А тётя Маруся – она добрая, жалко ей людей обманывать. Нет, к Надьке нельзя…
