Тадеуш Голуй - Личность
— Не растягиваться! Держать ряды! Скоро дойдем до места.
Мы находились недалеко от Гурников, в лесах, тянущихся от города до самой границы воеводства. Учитель гурницкой гимназии Потурецкий хорошо знал эти леса и в надвигавшейся темноте безошибочно вел своих людей все более узкими тропками. Вскоре мы вышли на поляну, полого уходящую вниз. Я узнал ее по часовне, стоящей на могиле польских повстанцев 1863 года.
— Стой! Отдых! — приказал Потурецкий, и солдаты рухнули на землю в том месте, где их застал приказ.
Долетали отзвуки артиллерийской канонады, обстрел перенесли куда-то дальше, храпели заснувшие солдаты. Не спали только поручик и я. Он подошел ко мне, снял каску, сел на нее и осторожно закурил, пряча сигарету в сложенных ладонях.
— Пан поручик, — сказал я. — Это я, Владислав Цена, сын переплетчика Яна Цены. Вы его знаете. Из Гурников. Мы вам книжки переплетали. Владислав Цена, из третьей роты.
— Откуда ты здесь взялся? Третья шла в тыловом охранении.
— Меня послали в деревню, и как раз началась бомбежка. Я совсем растерялся.
— Об этом никому ни слова, понятно? Сиди и отдыхай. Еще до наступления дня мы должны выбраться из этого леса, утром соберется полк, наш полк, обязательно соберется, а может, и вся дивизия.
Я спросил, знает ли он, что происходит в нашем городе. Он сказал, что немцы утром заняли город, вошли без боя, разрушений не было. Меня удивляло, что никто не подумал об обороне, ведь Гурники находились на важной переправе через реку, а новый мост имел большое стратегическое значение. Хотя утешила мысль, что город уцелел. Сквозь дремоту я думал о нем как о близком и любимом существе, представлял себе нашу Замковую гору и сам Замок, глубокие рвы, места детских игр и встреч в годы юности, маленькие домики в садах на склоне горы, старую городскую площадь, красный готический костел. Из близких, кроме отца, у меня там никого не было, и все же я обо всем этом тосковал, видимо еще и потому, что город был совсем рядом.
Потурецкий заснул, громко всхрапывая во сне. Ему что-то снилось, он вскрикивал, сползал на землю и, очнувшись на секунду, засыпал вновь. Не считая редко выпадавших коротких дремок, полк не спал уже несколько дней. Мысль о том, что город близко, не давала мне заснуть. Я не думал о поражении, о вчерашней неудавшейся концентрации наших войск, которые выследила немецкая авиация и разбомбила, не вспоминал о затяжном марше, боевых стычках и голоде. Что снилось поручику запаса Потурецкому? Я встречал его в мастерской отца, ходил на его лекции в народный университет. Он жил в доме у подножья Замковой горы. В воскресенье и по праздникам я часто встречал его у реки. Приятно было посмотреть, как он плавает, а плавал он прекрасно и один из немногих переплывал реку два раза в самом широком месте. Он был силен, хорошо сложен, хорошо играл в волейбол, организовывал в гимназии далекие туристские походы по окрестным местам. Мундир офицера запаса сильно изменил его. Глядя на спящего, сгорбившегося Потурецкого, не верилось, что это известный во всем городе преподаватель, которым ксендзы пугали своих прихожан, называя его большевиком, а господа из «Стронництво народове»[2] показывали на него как на «коммунистического агитатора», стремясь выжить этого человека из гимназии и вообще из города. Я знал и его жену Ванду, также учительницу то ли биологии, то ли природоведения, и еще у них была двухлетняя дочка.
Мои размышления прервал голос Потурецкого, энергичный, спокойный. Он будил солдат.
— Мы должны отсюда выбраться. Немцы совсем рядом, — объяснял он. — Возможно, это лишь небольшой заслон, хотя, если у них артиллерия… Все равно. Проверить боеприпасы!
Солдаты пересчитывали патроны. Поручик поровну распределил их.
— Вы еще не понимаете, с кем мы имеем дело, — сказал он. — Это смертельный враг, фашисты, они убийцы. Что бы ни случилось, помните, что, пока мы их не уничтожим, для нас нет жизни.
Он дал знак рукой и пошел первым. Спустя час ходьбы, следуя его примеру, мы буквально попадали на землю. Трава была сухой, без росы, теплой, вновь приходилось бороться с сонливостью, особенно еще и потому, что где-то совсем рядом гудели телефонные провода, в следующий момент от страшных звуков у нас широко пооткрывались глаза — будто кто-то сыпал железки на камни. Наверное, танки, сообразил я, хотя до этого за все время нашего отступления мы еще ни разу не встретились с ними.
— Вперед! — крикнул поручик и сам устремился первым.
Прямо перед нами лежала дорога, мы пересекали ее поодиночке, углубляясь в молодой лесок, за которым сразу же простиралось голое поле. Мы припали к земле, ожидая приказа командира. Он понимал, что теперь судьба отряда зависела только от него, пополз вперед, но быстро вернулся и проговорил шепотом:
— Пройти не удастся, там обозы, кухня и немецкая автоколонна. И наши. Пленные. Завтракают. Значит, основные немецкие силы пошли дальше, а танки — это второй эшелон, возможно, подкрепление. Кажется, неприятельский клин отрезал нас от дивизии.
Вдалеке шел бой. В десяти — пятнадцати километрах отсюда массированным огнем гитлеровцы добивали остатки нашей дивизии. Мы лежали молча, сбившись тесной кучкой, вслушиваясь в гул канонады.
— Надо идти туда, — сказал Потурецкий.
— На верную смерть?! — вырвалось у меня. — Как? Куда? — пробовал я исправить свою оплошность.
Поручик не ответил, и я замолчал. Действовал военный закон подчинения. Я был лишь рядовым стрелком. Я ничего не должен знать. Знать должен только он, командир. Он отдавал себе отчет в этом, и хотя не привык к выполнению командирских обязанностей, теперь, когда надо решать чужие судьбы, вел нас, не спрашивая мнения других. Я должен признать, что никогда не был связан с армией, со своим полком и дивизией, они были для меня лишь отдаленным понятием. Я никогда не видел всего полка целиком и всей дивизии, я не был с ними связан в такой степени, чтобы самому решить, что надо прорываться в котел, в котором, быть может, погибали остатки родной части, и не знаю, что бы я предпринял, если бы не встретил отряд Потурецкого, его самого, а очутился бы в лесу совсем один. Потурецкий решил быть вместе с теми, кто сражается насмерть. Он пополз назад, мы за ним, снова пересек дорогу, мы следом за ним. В лесу я держался поближе к поручику, чтобы не потеряться. Я не знал, куда шел, не знал, где мы находимся, хотя лес начал зеленеть от проблесков света. Где-то за холмами с неослабевающим напряжением шел бой. Оттуда летели птицы, наполнив лес криком. Мы остановились на краю поляны, до нашего слуха донеслись опять непонятные звуки — треск деревьев и скрежет железа.
Совсем неожиданно перед нами предстала группа солдат и офицеров, окруживших небольшой, только что выкопанный ров. Одни разбивали винтовки о камни и бросали в яму, другие заворачивали в одеяла и шинели оружие и снаряжение. В мрачном молчании бросали каски и противогазы, штыки и боеприпасы.
Потурецкий остановился, опустив голову. Внезапно он встряхнулся, выхватил из кобуры пистолет и ворвался в ряды могильщиков.
— Стойте! — истерически закричал он хриплым голосом. — Стойте! Что вы делаете, сукины дети?!
Но никто из солдат и офицеров не обратил внимания на его команду. Кто-то взглянул на высокого поручика покрасневшими глазами, кто-то пробормотал ругательство, продолжая делать свое дело. С оружием, готовым к бою, мы вышли из-за деревьев. И только тогда один из офицеров заговорил:
— Пан поручик, уберите пистолет. Нам дан приказ: оружие уничтожить или закопать, расходиться группами или поодиночке, избегать плена. Мы проиграли.
— Поручик, — сказал красивый капитан со споротыми звездочками на погонах. — Я из штаба. Дивизия перестала существовать, армии нет, главнокомандующий сбежал. Это поражение.
Вот как… Из-за холмов доносились лишь пулеметные очереди, затем послышались взрывы гранат и наступила тишина.
— Добили, — сказал капитан и внезапно, отойдя на несколько шагов, выстрелил себе в сердце.
Потурецкий снял каску, мы тоже обнажили головы. Не знаю почему, но в тот момент я подумал, что поручик тоже застрелится. Он держал пистолет в руке, но я не нашел в себе сил подойти к нему, что-то сделать, сказать. Этот ожидаемый выстрел звучал в моих ушах громче канонады, я чувствовал обезоруживающую усталость, ничего более, никакого страха или жалости.
Кто-то сказал, что капитана надо похоронить. У него вынули документы, быстро выкопали неглубокую могилу и опустили в нее тело. Смешанная с хвоей мягкая земля легко поддавалась под саперными лопатами, быстро насыпали холмик, воткнули в него толстый сук, повесили каску, а молодой офицер на оторванном клочке карты написал фамилию и имя. Мы не дали почетного залпа, не вытянулись по стойке «смирно», все спешили: мы и те, кого мы здесь застали.
