Андрей Романов - Военный дневник
[28 октября]
Уже сегодня 28 ок[тября], прошло 10 дней, и весь фронт стоит. Немцы этим временем пользуются, и из агентурных сведений мы знаем, что они укрепляют свои границы. А брать эти укрепления — лишние жертвы. Вместо того, чтоб на их плечах вторгнуться в пределы Германии, мы ждем, ждем. Почему неизвестно. Сколько ни запрашивали штаб Верх[овного] гл[авнокомандующего], ответы получались, как сказано выше, относительно мостов и т. д. Мы все здесь пришли к глубокому убеждению, что Данилов орудует не только помимо нач[альника] шт[аба] Янушкевича, о чем я уже писал выше, но и помимо Верх[овного] гл[авнокомандующего]. Сопоставляя все мелочи, уясняется та картина, что Верх[овный] гл[авнокомандующий] не в курсе дела, у него нет общего плана — в результате нет общей воли, нет цели, нет идеи. Директивы шт[аба] Верх[овного] гл[авнокомандующего] в лучшем случае, когда в них и мелькают идеи, являются лишь решением задачи на основании результатов боев, но эти указания никогда не идут в глубь, а ограничиваются указаниями, до какого рубежа дойти. Рубежи эти очень малы — верст 60-100. Но дальше — ни полслова. Затем проходит томительно время стоянок, и вдруг снова задача дается, короткая и часто без связи с предыдущим периодом, под влиянием случайных успехов или неуспехов, в каком-либо частном месте.
Нынешний приезд Государя в Ставку совершенно атрофировал штаб Верх[овного] гл[авнокомандования]. В первый приезд Государь осыпал штаб милостями. Ну вот и к этому приезду они приготовились, и, действительно, их снова покрыли милостями. Но милость милостью, а дело делом. Но вот с дня приезда Государя в Ставку 22 окт[ября] все застыло. Никаких указаний больше не дают и сыплют телеграмму за телеграммой о наградах, о представлении к наградам, а о войне как будто и забыли. Все это очень грустно, ибо в результате — лишние жертвы.
Когда Государь был у нас в Седлеце, 26 окт[ября] в 8 ч. веч[ера], то из разговоров за столом и затем частной беседы Рузского с Государем было видно, что он вовсе не в курсе дела. Многое его удивляло, многое интересовало. Рузский представил ему карту с боевым расписанием. Когда Рузский уходил, Государь вернул ему карту, на что Рузский сказал: "Ваше Вел[ичество], не угодно ли сохранить эту карту?" Госуд[арь] спросил: "А можно ли?" Это мелочь, конечно, но характерно то, что он три дня был в Ставке, и там ему общего плана войны не указали (да был ли он, вот еще вопрос?). А боевого расписания и подавно ему не дали, а то не обрадовался бы он так, когда Рузский ему отдал карту. Что Государю говорили в Ставке, — думается, что ничего. Да и не ему одному ничего не говорят, но и Верх[овному] гл[авнокомандующему] тоже.
Государь, как всегда, был бесконечно ласков со всеми, как всегда, все очарованы им, но его полное незнание обстановки войны глубоко всех смутило. Два-три вопроса, заданных за столом ген[ералам] Рузскому и Орановскому, ясно на это указывало. Все были глубоко убеждены, что Государь все знает, и разочарование было тяжелое, и невольно всякий задавал себе вопрос, как могли в Ставке его так плохо ориентировать. Конечно, все ж знают, что сам Верх[овный] гл[авнокомандующий] ничего не знает, и при этих условиях что мог он сказать Государю — ровно ничего. Кто во всем этом виноват, вряд ли когда-либо узнаем, но, по общему мнению, виноват (Черный) Данилов. Общую характеристику его деятельности я дал уже выше. Из расспросов разных лиц видно, что у Данилова одно стремление — всю войну вести единолично. Никого не спрашивать, ни с кем не советоваться и всю славу и доблесть наших войск свести к своим стратегическим талантам. Ох уж эти кабинетные стратеги!
Несколько слов о приезде Государя в Седлец.
В воскресенье 26 окт[ября] за завтраком Орановский говорит мне, что сегодня вечером ожидается приезд Государя. Днем Кубе мне говорит то же самое, но со слов буфетчика. Мы видели усиленную чистку вокзала, несли флаги. Видна была суета. Я решил не идти встречать поезд, ибо делать нечего. Сидел у себя в вагоне и обедал, когда прибежал жандарм (это было в 7 1/2 ч. веч[ера]) и передал, что ген[ерал] Рузский меня требует на вокзал, куда он прибыл в ожидании поезда. Я живо оделся и пошел. Оказывается, ген[ерал] Рузский просил меня придти поговорить с ним. Дело было в том, что после завтрака Орановский говорит мне, что ген[ерал] Рузский представил меня к награде по телеграфу. На это штаб Верх[овного] гл[авнокомандующего] запросил, был ли я в сфере огня. Рузский спросил об этом полк[овника] Сегеркранца, который был со мной в командировке в Варшаве, который и ответил, что я был в сфере артилл[ерийского] огня. Вот Орановский и хотел у меня узнать, так ли это было. Я ему ответил, что в никакой сфере огня я не был. Единственно, когда я был в штабе 1[-го] Сиб[ирского] кор[пуса], то мы были в 12 в[ерстах] от немецких батарей, а вовсе не [в] 5 в[ерстах], как утверждал Сегеркранц. Дальность же артилл[ерийского] огня не превышает 8 вер[ст]. Орановский спросил, как же быть. Ген[ерал] Рузский уже ответил, что я был в сфере огня. Я заметил Орановскому, что так подводить меня нельзя и, ежели меня спросят, был ли я в огне, я отвечу, что не был. Орановский смутился, указав при этом, что тогда я подведу Рузского. Это не мое дело, ответил я и прибавил, что очень прошу представление к награде остановить, ибо вовсе не желаю быть помехой. Он и обещал поговорить с Рузским.
Вот на вокзале Рузский и говорит мне, что Орановский ему все передал, но что поздно, представление послано, и очень просит меня его не подводить и обещал в будущем свести меня под огонь, чтобы оправдать награду. Я умолял Рузского телеграфно вернуть представление, но он не хотел. Я ему сказал, что он ужасно меня подвел этим. Тогда он взял карту и хотел доказать, что тот пункт, где я был, дер[евня] Служевец, находится в сфере арт[иллерийского] огня, и если в то время, когда я там был, в эту деревню снаряды не падали, то могли. Эта история была мне очень неприятна, и я решил написать об этом д[яде] Николаше с просьбой меня не награждать, на что и получил на следующий день от него по телеграфу ответ: "Твое правильное желание будет исполнено. Дядя Николаша".
Благодаря этому я поехал на вокзал к моменту прихода царского поезда, проходом из Холма обратно в Барановичи. В 8 [ч.] 30 [м.] поезд подошел к станции Седлец. Хотя никто не должен был знать о приходе поезда, тем не менее вокзал наполнился офицерами. Как только поезд остановился, ген[ерал] Рузский был приглашен в поезд. Мы еще болтались на перроне, пока не пригласили к обеду. Из штабных были приглашены генералы. С Государем прибыли: военный министр Сухомлинов, адм[ирал] Нилов[61], Воейков[62], кн[язь] Орлов[63], Дрентельн, Нарышкин, Саблин[64]. После обеда Ники удалился к себе с Рузским, а нас отпустили. Я еще долго гулял по перрону. Болтал с Воейковым, с шоф[ером] Государя Кегрессом[65]. После этого ушел к себе.
Генерал Рузский простудился и третий день лежит. Сегодня, 29 окт[ября], заболел ген[ерал]-квартирм[ейстер] Бонч-Бруевич. По-видимому, в городе инфлуэнца.
Сегодня, 31 окт[ября], ген[ерал] Орановский сообщил, что мы переезжаем в Варшаву, чтобы быть ближе к фронту, ибо 1 ноября начнется общее наступление.
1 ноября вечером весь штаб переехал в Варшаву и разместился в Лозенках в здании бывшей школы подхорунжих. Как помещение, так и удобства для штаба превосходные. Желать лучшего нельзя. Но то, что мы все ожидали, а именно, что пребывание штаба в таком большом городе, где еще кроме того центр всех политических веяний, вызовет массу неудобств. Во-первых, стали все кому надо и кому не надо ездить в штаб представляться ген[ералу] Рузскому. Старику и без того много дела, да еще его тревожат. Кроме того, присутствие штаба вызвало в городе массу сплетен и толков, которые, без сомнения, имели исходной точкой штаб. Было еще одно неудобство, а именно, что из Варшавы не так легко переехать назад в случае необходимости. Вперед, конечно, сколько угодно, но назад вызовет панику. А что именно назад, может, нужно будет уехать, покажет последующее.
К нашему приезду дела на фронте представлялись в следующем виде. По общей директиве 2 ноября оба фронта должны были начать наступление на линию Ченстохов — Краков — Карпаты. Долго наш Северный фронт ждал этот день, как просил он ускорить его, указывая, что задержка даст противнику возможность окопаться и вывести главные силы и затем перебросить их на Торнское направление. Но штаб Верховного остался глух к нашим мольбам, ссылаясь главным образом на Южный фронт, который запоздал в своих операциях и не дошел до намеченной линии. Наш фронт возражал, что операции Южного фронта должны быть выделены в совершенно особую операцию, не связанную с Северным фронтом, иначе оба будут лишь друг другу мешать. Но ничего не повлияло, и мы стояли две недели друг против друга. Когда же 2 ноября, согласно общей директиве, наш фронт начал наступление, то со стороны Торно появились 3 корпуса, идущие вдоль Вислы, сметающие по дороге наши слабые линии I арм[ии] на правом фланге. Неприятель оказался к 3 ноября уже в 60 верст[ах] за нашим правым флангом. Пришлось спешно переправить на лев[ый] берег Вислы 2[-й] корп[ус] I арм[ии]. А затем, что и было самое трудное, повернуть на север II и V арм[ии]. Не имея железных дорог, было трудно быстро выполнить всю ломку фронта, и вот вся драма заключалась в том, успеют ли войска к 4 ноябр[я] вечер[ом] стать на свои места, чтоб принять бой.
