Анна Ковалова - Довлатов

Когда мне подарили повесть «Заповедник», я прочитал о нашем житье-бытье. Конечно, было много хорошего в Заповеднике, было много талантливых экскурсоводов и замечательных людей, а он для своей книги выбрал какие-то парадоксальные, негативные стороны нашей жизни. Но это тоже было — чего греха таить?

Валера Карпов очень обижался на то, что Сережа в «Заповеднике» показал его таким пьяницей. Конечно, Валера был замечательный человек и прекрасный фотограф: очень чуткий, одаренный, с тонким художественным вкусом. Но у него не все в жизни было гладко, и он действительно мог свою тоску изливать таким образом. В этом смысле они с Сережей хорошо понимали друг друга и действительно могли так, как в «Заповеднике» описано, время проводить. Тут нужно обязательно отметить, что ни у Валеры, ни у Сережи выпивка никогда не отражалась на работе. Ходили слухи о том, как много пьет Сергей. Тем не менее, я лично ни разу не видел его пьяным: на экскурсии он всегда появлялся в прекрасной форме.

Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.

Он почти кричал:

— А я говорю — нет!.. Нет — говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет — вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината… Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я — единственный уцелевший панфиловец… И то же самое говорил Заратустра…

Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.

Парень возвысил голос:

— Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка — виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс… Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..

Окружающие реагировали спокойно. Хотя «жлобы» явно относилось к ним.

Кто-то из угла вяло произнес:

— Валера накушавши…

Валера живо откликнулся:

— Право на отдых гарантировано Конституцией…

Людмила Кравец:

Валера Карпов был фигурой выдающейся, его знали все, кто хоть немного жил в Заповеднике. Дело в том, что он сам работал на свой образ, он методично его создавал и поддерживал. Он, например, старался поворачиваться к девушкам в профиль, потому что так у него был, по его мнению, более впечатляющий вид. К тому же у Валеры, что он всегда подчеркивал, было обыкновение мыть голову шампанским. Естественно, он стал прототипом для одного из персонажей «Заповедника». Я бы очень удивилась, если бы Довлатов обошел его вниманием.

— Выпей, Тарасыч, — подвинул ему бутылку Марков, — выпей и не расстраивайся. Шесть рублей — не деньги…

— Не деньги? — вдруг рассердился гармонист. — Люди пашут, а ему — не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что… Девяносто вторая без применения технических средств…

Марков в ответ задушевно пропел:

— Не плачь, девчонка! Пройдут дожди…

Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.

Я хотел встать и не мог.

Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.

Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. Я слышал его трагические вопли:

— Отпустите, псы! Финита ля комедия!..

Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…

Владимир Герасимов:

В «Заповеднике» фигурирует еще один персонаж, у которого есть прототип. Я имею в виду майора КГБ Мальчонкова. Читателям хорошо известна сцена встречи героя Заповедника с этим человеком из органов. Один научный сотрудник Заповедника рассказывал мне, что он встретил Мальчонкова, и тот ему признался: «Я его никуда не вызывал, с ним ни разу не беседовал, но наблюдение за ним мы имели».

Надо сказать, в «Заповеднике» дальше всего от своего прототипа сам автор, герой, рассказчик. Это романтический человек, который не может вынести пошлость окружающей его действительности. Он не очень похож на реального Сергея Довлатова, по крайней мере, на того Довлатова, которого знал я.

Людмила Кравец:

В Заповеднике была очень свободная атмосфера. Мы себя чувствовали очень комфортно. Казалось, что за нами никто не наблюдает. У меня были предположения относительно того, кто мог быть там стукачом, но повода убедиться в этом, слава Богу, не представилось. Собираясь за вином своей компанией, мы говорили о чем угодно, совершенно не задумываясь о последствиях. Мы чувствовали себя в безопасности, может быть, благодаря С. С. Гейченко, который, как партийный человек, всегда был на хорошем счету у властей. Все знали местного кагэбэшника Мальчонкова, который, как известно, описан в «Заповеднике». Его называли жандармский ротмистр Мальчонков. Никто его не боялся, все с ним мирно здоровались. Если он и вел какой-то надзор, то никогда им не докучал.

Довлатов и вовсе относился к нему крайне иронически. Я жила на первом этаже, а Мальчонков — в том же доме на пятом. У меня были гости. Пришел Сережа, не очень трезвый. Как известно, во хмелю он становился гиперактивным. Ему срочно надо было куда-то бежать, что-то делать. Он выскочил на балкон и, задрав голову вверх, стал громко кричать: «Я пестрю в журнале „Континент“! Я пестрю в журнале „Континент“!» Он ждал, что Мальчонков тоже появится на своем балконе и отреагирует.

— И помни. КГБ сейчас — наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..

— Сейчас узнаю, — говорю.

— Ты чересчур инфантилен, — сказал Гурьянов, — это может плохо кончиться…

Каково мне было выслушивать это с похмелья! Я обогнул его, повернулся и говорю:

— А ты — дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…

Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.

Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!

Людмила Кравец:

Одно из лучших его качеств заключалось в том, что он, как и всякая сильная, талантливая личность, больше всего требовал от себя. Сережа никогда не объяснял неудачи плохим стечением обстоятельств и тем более не сваливал вину на других людей. Он сам осуждал в первую очередь себя, а других людей всегда пытался оправдать. Сережа очень любил детей, для него это было святое. Обеих своих дочек — Катю и Сашу — он обожал. Поэтому он терпеть не мог, когда в его присутствии ругали женщин, пусть даже не самых достойных. В таких случаях он говорил: «Что ты, у нее же дети!» Для Сережи женщина, которая заботилась о детях, была существом неприкосновенным.

Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях он безоговорочно обвинял себя одного. О таллиннской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина.

Пробыл я неделю в Москве. Совершил необратимые, мужественные, трезвые поступки. Думаю, меня скоро посадят.

Стыдно мне только за то, что не посылаю денег. Это — нечеловеческая гнусность. Утешаю себя тем, что рано или поздно все возмещу.

Без конца думаю о тебе, мучаюсь, жалею. Неизменно считаю тебя женщиной редкой душевной чистоты и прелести.

Сашу любить не разрешаю себе, но все-таки люблю и мучаюсь. Поцелуй ее 8 сентября. Деньги на подарок отсутствуют.

Я сижу в грязной псковской деревне. Ехать в Ленинград не имеет смысла. Питаюсь…… Скоро все р……

Рогинскому привет. Сережу и Витю люблю и целую.

Вы еще услышите про меня.