Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
Дружинин не ответил. Чай они допивали уже молча. Потом Дружинин встал и положил руку на руку Любови Ивановны.
— Ты не рассердишься, если я уйду на несколько часов? Всю ночь не спал, просто с ног валюсь.
— Ложись здесь, — сказала она.
— Нет, Любонька. Я хочу выспаться по-настоящему.
— Пожалуйста, иди.
Он нагнулся, поцеловал ее в щеку (Любовь Ивановна не шевельнулась) и ушел. Любовь Ивановна все глядела и глядела в окно, видела Дружинина — вот он дошел до поворота и скрылся за ним… Вдруг Ветка сказала:
— Это не Кирилл, а мы здесь убирали почти всю ночь. А Кирилл уже три дня пьет после той истории…
— Какой? — не поняла Любовь Ивановна.
— Вам Андрей Петрович ничего не сказал?
— О чем не сказал, Вета? — строго и требовательно спросила Любовь Ивановна..
— Не хотел огорчать, — тихо сказала Ветка. — А вы с ним так плохо сегодня. Я же не дурочка, все вижу…
Три дня назад Кириллу поручили просмотреть щит управления на механическом участке.
В акте аварии, который потом был представлен новому директору института Туфлину, было сказано: «…электрик К. Якушев приступил к работе в нетрезвом состоянии, подключил фазное напряжение к земле… линейное напряжение достигло 380 вольт… Предварительный ущерб исчисляется в 5.600 рублей…»
Кирилл отрицал, что был в нетрезвом состоянии. На самом же деле в институте у него уже завелся приятель — знакомство состоялось как раз возле магазина, — и перед обедом Кирилл заглянул к нему на склад. Выпили бутылку портвейна, а потом все и произошло…
Дружинина вызвал к себе Туфлин. Он сидел не в своем прежнем, маленьком кабинете, а в директорском, и, видимо, новизна этого состояния еще давила на него.
Он качал головой: только подумать — сын Любови Ивановны, такой труженицы, такого очаровательного человека, и вот такая неприятность! Он что же, действительно пьет? Да, конечно, его нужно было устроить к нам, но не в отдел же главного энергетика!
— Это ваша ошибка, Андрей Петрович. Я все прекрасно понимаю, и ваши отношения… но…
— Не надо, Игорь Борисович. Я ведь тоже все прекрасно понимаю.
— Да, — вздохнул Туфлин, — неприятно начинать со взыскания… Строгий выговор и лишение премии, Андрей Петрович…
Он даже руками развел, будто извиняясь за это.
— Вы еще либеральны! — усмехнулся Дружинин. — Если это только на первых порах, то мне просто повезло.
— Но Якушева придется уволить? — спросил Туфлин. — Ах ты, черт, как перед Любовью Ивановной неловко!.. Может, переведем его куда-нибудь, я скажу кадровикам?.. А Любови Ивановне вы сами все объясните, или мне с ней поговорить? И вот еще что — если парня надо устроить в больницу, я смогу помочь…
— Предварительный ущерб пять тысяч шестьсот, — медленно сказал Дружинин. — О чем вы сейчас говорите, Игорь Борисович? Полетел импортный станок, ремонт затянется на месяц…
— Ну, голубчик, — уже недовольно отозвался Туфлин. — Тут человеческая жизнь полететь может… Вы что же, против того, чтобы пустить это дело в песок? Даже ради Любови Ивановны? Ну, вот и хорошо, что молчите.
Он встал — поднялся и Дружинин. Разговор был закончен.
20
Лето выдалось холодным, дождливым, и все, кто мог уйти в отпуск, рвались на юг, к теплу, по путевкам или «дикарями», лишь бы удрать от этих бесконечных, наводящих тоску дождей. Даже те молодые, которые обычно уезжали на Восток, на заработки, старались попасть в теплые края — в Среднюю Азию, Молдавию или куда-нибудь еще, чтобы не только заработать, но и отогреться как следует. Завидовали Туфлину. Вот уж кому повезло так повезло с этой итальянской командировкой! Впрочем, тут же незлобиво добавлялось, что надо уметь организовывать собственное везение…
В июле всех, кого только можно было послать, послали в соседний совхоз на прополку. Так было каждый год, и, в отличие от иных сотрудников, Любовь Ивановна не ворчала, не обзаводилась медицинскими справками — ей всегда нравилась эта перемена работы, почти отдых. Но теперь ей стало страшновато: дожди не прекращались, и один бог знает, как они будут там работать.
Она заглянула к Ангелине — та тоже ехала на прополку и собирала сумку со всякими лекарствами, ампулами и шприцами, мало ли что… Занятая делом, Ангелина казалась злой и сердито сказала Любови Ивановне, чтоб ехать обязательно в резиновых сапогах и плаще, взять две смены теплых носков: «Я за тобой ухаживать не намерена» — и еще «малыша». Если понадобится растереться, конечно. «Это у мужиков иначе, — добавила она, — водку внутрь, а натереться бутылкой».
Этой поездке Любовь Ивановна была рада еще и потому, что хотя бы на день можно было уйти, оторваться от дома. Вечера становились невыносимыми. Как правило, Кирилл возвращался поздно. После увольнения из института он устроился монтером в поселковый ЖЭК, — все привычно, и к тому же — калым, и новые друзья мало чем отличаются от старых — будто и не выезжал никуда из Мурманска… И все это время Любовь Ивановна еще сопротивлялась самой мысли о том, что с Кириллом ей не справиться, что его надо класть в больницу, — все казалось, что уговоры подействуют… Но чаще и чаще он возвращался домой пьяный, садился на кухне и начинал бесконечные разговоры о себе, в которых трудно было отличить правду от вранья, искренность от хитрости.
Ангелина ругалась с Любовью Ивановной чуть ли не каждый день, хотя за резкими словами подруги были все те же забота и беспокойство. То, что всячески старалась ке замечать Любовь Ивановна, было понятным, как день божий, и Ангелина не понимала, как можно мучить себя и тут же заниматься самообманом? Кирилла надо класть в больницу, это же ясно! День за днем Ангелина становилась все грубее, она уже не выбирала слов, порой бывала просто беспощадной. Ах, Любовь Ивановна не знает, как ведет себя ее сын? Скажи пожалуйста, какая страусиха! Не знаешь, что Кирилл назанимал в институте (надо же было на что-то пить!), а возвращать свои долги не желал — посылал то к Дружинину, то ко мне? Этого тебе Андрей Петрович не говорил? Зато говорил Жигунову.
Любовь Ивановна снова не поверила, спросила Дружинина, было ли такое и сколько он отдал за Кирилла. Дружинин ответил нехотя: да, было, да, отдал… Тогда она накинулась на Кирилла: как он мог?! Кирилл хмыкнул: а чего здесь худого? Андрей Петрович — не чужой, вроде близкого родственника, должен же помочь в минуту жизни трудную. «Тебе он никто! — крикнула Любовь Ивановна. — Понимаешь? Никто! Хватит того, что он сделал для меня!» Тут же она пожалела об этих словах: Кирилл засмеялся, и она почувствовала, каким г р я з н ы м был этот смех.
Только после этого она сдалась, сказала Ангелине, что согласна договориться с врачом о лечении Кирилла, — но вот пришлось ехать не в город, а в совхоз, на прополку…
Все, кто должны были ехать, собрались в большом вестибюле института. Словно смилостивившись, прекратился дождь, но никто не оставался на улице: привычка и сейчас загоняла людей под крышу. Было странно видеть знакомых, одетых во все плохонькое, — в такой одежде вряд ли кто-нибудь пошел бы в лес за грибами… Было странно видеть секретаря парткома Автономова в тесноватой уже военной форме, — должно быть, дома не нашлось ничего другого, вот и вытащил откуда-то старую форму, в которой, наверно, вернулся, отслужив срочную…
Автобусы еще не пришли, и люди собирались группками. До Любови Ивановны доносились обрывки фраз — одни обсуждали вчерашний футбольный матч, другие делились домашними делами, третьи сговаривались на рыбалку… Она сидела на лестничной ступеньке, одна, поставив к ногам сумку с едой и термосом, и не обернулась на шаги спускающегося по лестнице человека.
Женщина прошла мимо нее. Сначала Любовь Ивановна увидела замшевую юбку, стройные ноги, лакированные туфли. Это было так неожиданно и нелепо здесь, сейчас, среди ватников и латаных курток, резиновых сапог, стареньких кепок и по-деревенски завязанных платков, что Любовь Ивановна невольно наклонилась, чтобы увидеть лицо женщины.
И наступила тишина…
Женщина шла через тишину, постукивая каблучками, а все, кто был здесь — человек семьдесят или восемьдесят, — со спокойным любопытством глядели на нее одну. Любови Ивановне стало жутко от одной мысли, что должна сейчас испытывать эта женщина. На какую-то секунду она повернула голову, мелькнул ее профиль — Туфлина! До выхода было еще далеко, и Любовь Ивановна подумала: да иди же ты скорее! Но каблучки стучали размеренно и твердо; люди расступались, открывая ей дорогу; на середине вестибюля Туфлина остановилась и громко сказала:
— Феликс, проводите меня, нам надо поговорить.
Только сейчас Любовь Ивановна увидела Ухарского, стоявшего в стороне с какими-то парнями. И когда Туфлина позвала его, показалось, что тишина стала оглушительной, плотной, такой, что ее можно потрогать руками.
