Татьяна Москвина - Всем стоять
Михалков, конечно, человек сказочный. Так сказать, не имеющий аналогов в истории. Невозможно себе представить Федерико Феллини, просящего мандат доверия на управление Союзом итальянских кинематографистов, или Ингмара Бергмана, организующего фонд развития шведского синема с собой во главе. Я уже не говорю о том, чт[о] эти люди ответили бы на вопрос, не хотят ли они возглавить страну рождения. Но поэт в России больше, чем поэт, а режиссер – увы! – больше, чем режиссер. Судя по всему, в русскую кинорежиссуру идут в основном не по органическому зову творческой натуры, а для возможно более полного удовлетворения инстинкта власти и демонического самолюбия. Со временем «королевство становится маловато, развернуться негде». У нас ведь каждый дворник считает себя умнее Ельцина и дальновиднее Чубайса, а уж режиссеру, привыкшему своевольно распоряжаться материей действительности, можно утверждать свой организующий напор на все больших пространствах. Логика эта немудреная, поскольку мудрая логика советует развиваться вглубь, а не вширь, но – действующая.
В любом человеке существует иерархия проявлений – от высших до низших, и чем талантливее человек, тем эта шкала обширнее и тем поразительнее размах между способностью к высочайшим творческим и нравственным подвигам и низшим бытованием, вплоть до огорчительных «падений». Немногим удается хоть как-то гармонизировать свои личностные проявления. Высший творческий человек, живущий в Никите Михалкове, на диво талантлив, даже нет и смысла на данную тему дискутировать. Но вот этот высший творческий человек, поработав, уходит отдыхать – а Михалков, сам по себе, как он есть, выходит на публику. В его интеллектуальном багаже крепко заперты две книжки философа-патриота Ивана Ильина, которые он цитирует уже много лет, в устах – фантастические речи о том, что Россия всегда была сильной и мудрой страной, речи, не выдерживающие никакой критики, а в глазах – настороженное выражение человека, привыкшего нравиться, расцветающего при малейшем одобрении и превращающегося в злого дуэлянта при малейшем неодобрении. Не сомневаюсь, что Михалков искренне и горячо любит отечество. В некоторых людях любовь к отечеству становится извращенным видом самолюбия. Мол, место, родившее такого чудесного меня, не может не быть чудесным. С этим последним, впрочем, трудно не согласиться – русские чудеса неумолимо продолжаются… Встречу Михалкова в концертной студии «Останкино», показанную по ТВ в июне, венчал фрагмент его нового фильма – тот, где царь Александр III принимает парад выпускников юнкерского училища. Снято, разумеется, добросовестно и щегольски, но, воля ваша, это законченный кич. Царь Александр III, то есть Никита Михалков с бородой, строго и ласково приказывает юнкерам беречь русского солдата, после чего среди кремлевских соборов происходит бурное ликование и все дружно поют «Боже, царя храни». Смонтированный с вопросами насчет будущего михалковского президентства, этот фрагмент окончательно подрывает всякое нормальное ощущение реальности. Даже терпеливая русская природа, кажется, не вынесла подобного издевательства, и именно в ночь после показа вышеупомянутой встречи на ОРТ разразился знаменитый московский ураган. С эпицентром в Кремле.
«Как вашему семейству удается оставаться на плаву при всех режимах?» – спрашивают у Михалкова. «Волга течет при всех режимах», – отвечает тот.
Нет, Никита Сергеевич, это ложь! При том режиме, что отнял у России 70 лет XX века, Волга не течет, а еле ползет – опозоренная, изгаженная, отравленная, изуродованная. И если Михалков считает свою семью адекватно символизирующей Волгу, тогда ему стоит признать, что и в ее составе есть нечто, режимом изуродованное и отравленное. Я-то думаю, что под сладеньким лицемерным фасадом михалковской дворянско-советской утопии, под всем этим иллюзионным семейным согласием, братскими объятиями, слезами на глазах при слове «отечество», портретами дедов и прадедов, тотальным преуспеянием и т. д. таятся жесточайшие реальные драмы. И не только военно-спортивный азарт прирожденного бойца-игрока толкает Никиту Михалкова завоевывать все новые и новые пространства. Тут еще есть нечто другое, какая-то глухая, неизбывная тоска, уходящая корнями в сталинскую школу и шестидесятническую юность, в невозможность примирить непримиримое и соединить несоединимое, в детские обиды и двусмысленное положение сына своего отца, в невротическую потребность быть любимым во что бы то ни стало и желание отгородиться от травмирующей реальности системой феодальных оборонительных укреплений… Оттого столь трудно всерьез сражаться с Михалковым, что он – свой, родимый, феерический русский человек, в котором родная география с историей чего только не понамешали. И в грозном удельном князе вдруг возьмет и проглянет трогательный мальчишка, который знал на пятерку, а ему выставили четверку. Как обиженно дрожали его губы, когда он возмущался, что ему не дали Золотую пальмовую ветвь в Канне-94! «Я сдал, сдал на пятерку!» Потом, в Америке, Михалкову поставили наконец пятерку, и не было более убедительной иллюстрации к теме «Сдав экзамен, русский школьник счастлив…». Дипломатические хитрости Михалкова поражают своим наивным тактическим коварством. Вот он собирает исторический внеочередной съезд кинематографистов. Понятно, что всякий русский съезд есть дурная буза, с периодическими вылезаниями на трибуну личностей, приехавших заявить о невыносимых страданиях ассенизаторов Залупинска. Михалков сразу направляет истерическую энергию съезда в русло законного негодования насчет маловысокохудожественного уровня отечественного кинематографа. Демонстрируется нарезка из фрагментов, взятых в основном из первых фильмов молодых режиссеров, с бюджетом… ну, на бюджет «Сибирского цирюльника» можно было бы снять двести подобных картин. Фрагменты, конечно, эффектные – ужасы, насилие; престарелая часть съезда улюлюкает, молодые режиссеры топорщатся, но в душе, вестимо, удручены. «Что вы унываете, ребята, – говорю я им. – Это он сделал первый ход, показал отрывки из ваших работ, потому что вы парни безобидные, а для чего ему с самого начала ссориться с разными другими маловысокохудожественными величинами? А потом будет второй ход, он будет хлопать вас по плечу и говорить – что вы, ребята… Я ж понимаю… кто молод не был… заходите, поговорим…» Как в воду и глядела. Прибыв после съезда на фестиваль «Кинотавр», Михалков заключил свою пресс-конференцию призывом ко всем молодым режиссерам посетить его мастер-класс и поговорить о проблемах творчества. В задаче спрашивается: и чего добился человек с помощью этой, с позволения сказать, парадигмы? Ничего, кроме очередной волны раздражения… На «Кинотавре» одна журналистка спросила Михалкова, будет ли он теперь сниматься в кино, или нам распрощаться с актером Михалковым? «Я бы сыграл, – мечтательно сказал тот, – с удовольствием… что-нибудь забавное, смешное…» И вдруг глянул в зал весело и доверчиво: «Я вообще только с виду… такой». И вспомнилось, что действительно был когда-то гомерически смешной и обаятельный актер Никита Михалков, и с неподражаемой интонацией говорил он в рязановском «Вокзале для двоих»: «Ты, Вера Николаевна, глупая женщина…» И что же он теперь собирается – и в комедиях играть, и в президенты готовиться? Одновременно? Или всю русскую жизнь превратить в грандиозную комедию и сыграть в ней главную роль?
Как разумно и здравомысленно ни пытается Михалков держаться на публике, обязательно всякий раз материализуется элемент бреда. Так, на съезде трибуну заняла Валентина Теличкина и заявила, что вчера в церкви видела бесноватую девочку, которая утихала только тогда, когда церковный хор запевал «Верую!» и «Отче наш». «Никита! – возвестила актриса, вперив невидящий взор в гипотетическое небо. – Никита!»
«Я здесь!» – помахал рукой Михалков, сидевший сзади.
«Я хочу петь с тобой хором! „Верую!“ и „Отче наш“!»
На кинотаврской пресс-конференции встал Никита Джигурда и спросил Никиту Михалкова, понимает ли он, конечно, знакомый с учением теософа Блаватской, что кинематографистам необходимо укреплять контакты с тонким миром? Если вы помните Джигурду, вам нетрудно себе представить тихое веселье, разлившееся в зале при звуках голоса этого контактера с тонким миром.
А сколько подобного русского бреда кипит на просторах отечества! Сколько у нас желающих петь «Верую!» хором, сколько контактеров с тонким миром, сколько трудящихся и угнетенных, готовых увидеть в Михалкове желанные Грозовые Усы, сколько замороченных, сдвинутых и продвинутых, сколько просто уставших от хаоса и сколько элементарной сволочи, готовой обслужить любую силу… Если нездоровая, фантастическая часть михалковского самосознания окончательно оккупирует здоровую, так ли уж анекдотично поступил скульптор Чаркин, предусмотрительно изваявший с Михалкова своего Городового? Может быть, бедному Санкт-Петербургу удалось отметиться интересной инициативой? И вообще, что я все талдычу: реальность, действительность, здравый смысл… А чего в ней, в реальности, хорошего? Что я имею с этого, елки-палки, здравого смысла? Что мне мешает взмахнуть крыльями да и перелететь гусью-лебедью в русскую сказку? Там хорошо. Там раскинулась широко сильная и мудрая Русь, там издалека долго течет река Волга, а на берегу под золотым кленом на липовом троне сидит русский царь Никита Сергеевич. Он мне молвит слово царское: «Крошечка-Хаврошечка! Добудь мне молодильные яблоки, а за это получишь полцарства да Ивана-царевича в придачу». И я покатаю-покатаю клубочек по блюдечку, надену сапоги-скороходы и отправлюсь в тридевятое царство, в тридесятое государство искать то, неведомо что. А вы тут оставайтесь со своими кризисами, Кириенками, кредитами МВФ, процентами и депозитами… Скучно на этом свете, господа?
