Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой
Вот и автопортрет, и автобиография. Неполная? Да, Муру оставались еще три года жизни. Зная это, невозможно читать дневник без слез, ибо на каждой странице — уверенность в том, что череда бед и несчастий когда-нибудь кончится, ведь он еще очень молод — вся жизнь впереди. И он обязательно добьется для себя достойной, культурной, деятельной, осмысленной жизни. Он все для этого делает — при самой ужасной нищете старается не опускаться: подошвы на его ботинках драные, но ботинки начищены до блеска. Главное же, он ставит своей задачей во что бы то ни стало окончить школу и выполняет ее, несмотря ни на что, хотя точные науки даются ему с трудом (как, в свое время, и Марине Цветаевой). Много занимается самообразованием. Он многое унаследовал от матери (кроме, конечно, ее поэтического Гения). Недаром Сергей Эфрон говорил о нем: «Маленький Марин Цветаев». Так же, как матери, Бог не положил ему в колыбель дар слепости. Окунувшись в советскую действительность, он в отличие от Али очень скоро поймет, «какое г… эта Страна Советов!». И не боится делать выводы. В частности, он не верит в миф о благородной борьбе с фашизмом: «…сражаемся мы не против фашистов, а против иностранных захватчиков. На фашизм нам было наплевать до июня 1941 г. (что писалось тогда, до войны, с 1939-го г. в наших газетах!)». И цену пресловутого патриотизма советской интеллигенции он хорошо понял: «Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги — без нее они почти наверняка никогда не жили бы так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя».
Предположим на минуточку, что Георгий Эфрон не погиб бы на фронте. Что ждало бы его, с такими-то воззрениями? Наверняка — ГУЛАГ. А там он не выжил бы — уже и здоровье было подорвано, и главное, характер слишком независимый. В стране большевиков не было места ни для Марины Цветаевой, ни для ее сына. По духу сына.
«Дневники» Мура сравнимы с «Дневником» Анны Франк И если они не получили такого резонанса, то только потому, что «Дневник» Анны Франк появился, когда война еще была у всех в памяти, а «Дневники» Г. Эфрона — в XXI веке, когда война уже стала фактом далекого прошлого, а общество занято совсем другими проблемами. «Дневник» Анны Франк — обвинение фашизму; «Дневники» Мура — и фашизму, и коммунизму одновременно.
На могиле Георгия Эфрона, если бы она была известна, следовало бы написать слова из его письма к Самуилу Гуревичу: «Неумолимая машина рока добралась и до меня, и это не fatum произведений Чайковского — величавый, тревожный, ищущий и взывающий, а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой».
* * *Об Але.
Самуил Гуревич получил разрешение на свидание перед самой войной, собирался ехать в начале июля. Но началась война, Архангельская область, где находился лагерь, была объявлена военной зоной, въезд в которую запрещен. Всю войну он писал Але, подписываясь: «Твой муж».
За отказ от доносительства Алю перевели в страшный, штрафной лагерь, откуда практически никто не выходил живым. Гуревич добился перевода ее в обычный лагерь — спас Алю. А после войны, в 1945 году, он приехал к ней на свидание… И перестал писать. Большой загадки в этом нет: все годы он помнил красивую, веселую, сияющую от счастья молодую женщину, а увидел измученную и сильно постаревшую. Все эти годы он помнил Алю, но и себя не забывал — у него, не считая жены, были и другие женщины — красивые и молодые. Вообще мужчины крайне редко вновь сходились со своими женами (или возлюбленными), когда те выходили из тюрем и лагерей. Женщины же практически всегда возвращались в прежнюю семью. C'est la vie — как говорят французы. Помимо всего прочего, жениться на бывшей «зэчке» значило, как минимум, вылететь с работы и из партии. А где жить? Было ясно, что Аля выйдет с «минусом», т. е. 39 городов будут для нее закрыты. Оставить Москву, поселиться в маленьком городке — к этому Гуревич не был готов (хотя, возможно, именно это спасло бы ему жизнь — но кто же знает будущее?).
27 августа 1947 года — ровно через 8 лет после ареста — лагерные ворота раскрылись, и Аля оказалась на свободе. Она потом рассказывала, что была так ошеломлена, что села на обочине дороги, поставив у ног деревянный лагерный чемоданчик, и долго сидела. Куда идти? Раньше она рассчитывала на Мулю — теперь не на кого.
Друг еще по Парижу Юз Гордон, тоже недавно вернувшийся из лагерей, жил в Рязани, в одной комнате с матерью. Он-то и предложил Але присоединиться к ним — деваться было некуда, она согласилась.
В Рязани Але повезло — ей удалось устроиться в художественное училище преподавателем графики. Оклад нищенский — но Але не привыкать стать. Несколько раз в Рязань приезжал Муля, но уже не в качестве мужа, а только — друга. Спасибо и на этом.
Но «счастье» было недолгим. 22 феврале 1949 года Алю арестовали вторично. Шла кампания повторных арестов. Алю судили по второму разу за одно и то же «преступление». Приговор — пожизненная ссылка в Сибирь.
Она поселилась в Туруханске. Работала сначала уборщицей в школе, потом — оформителем в клубе. Писала лозунги, афиши, декорации к любительским спектаклям и сама их ставила, выпускала клубную газету. Она увлечена работой. В письмах просит прислать ей цветную бумагу, краски, карандаши, портреты вождей — какой же клуб без портретов вождей!
Бытовые условия ужасны. На самом краю села она купила трехстенную развалюху. Вместо четвертой стены — скала. В сильные морозы — а они в Туруханске стоят три четверти года — стены изнутри покрываются льдом. Воду и дрова возят на собаках. Борис Пастернак, очевидно, чувствуя свою неизбывную вину перед Цветаевой, иногда посылает ей деньги, но, разумеется, не такие, какие могли бы что-то существенно изменить. (Хотя бы купить такую избу, как у местных жителей.)
Конечно, она на пределе усталости, конечно, безумно хочется в Москву, в нормальные бытовые условия, в Москву — где идет культурная жизнь: театры, выставки, где еще оставшиеся немногие друзья. Но — ее спасение — она не чувствует себя чужеродной в этом селе, в этом клубе, среди деревенских пьяных баб и мужиков, «..я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гулянья и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «народное» зрелище никогда не доставляли мне такого большого удовольствия, как какой-н<ибу>ть народный праздник, выплеснувшийся на улицу — города ли, села ли. То, чего мама терпеть не могла», — пишет она Борису Пастернаку.
…Вот приезжает в Туруханск кандидат в депутаты Верховного Совета: «…все закричали «ура!» и бросились к кандидату<…> Я сперва подумала, что я уже пожилая и не полагается мне бегать и кричать, но не стерпела и тоже куда-то летела среди мальчишек, дышл, лозунгов, перепрыгивая через плетни, залезала в сугробы, кричала «ура» и на работу вернулась ужасно довольная, с валенками, плотно набитыми снегом, и в клочьях пены». Кричать «ура» кандидату в депутаты Верховного Совета — после всего пережитого? Что это? Полное непонимание связи собственной судьбы с Верховным Советом или подсознательное желание выжить? Наверное, и то и другое.
В Туруханске, в феврале 1953 года, Аля прочитала в газете, что Самуил Гуревич тоже «матерый троцкист, наемник американской разведки». О его расстреле она узнает позже.
Но вот настал 1953 год — «отдал вождь в тиши то, что имел он в качестве души». Затем — разоблачение Берии. В 1955 году Ариадну Сергеевну Эфрон полностью реабилитировали «за отсутствием состава преступления».
Теперь она может жить в Москве, но опять-таки на сундучке у тетки Елизаветы Яковлевны, другого жилья — нет. Своим наипервейшим делом она считает — добиться реабилитации отца. И она добьется. Кроме того, она занята разбором материнского архива. Закончив эту работу, она сдаст архив в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства) и закроет его до 2000 года. Только в XXI веке исследователи получат к нему доступ. (Тогда-то и начнутся публикации записных книжек Цветаевой, дневников Мура и пр.) Только тогда цветаеведы смогут сверить некоторые тексты Цветаевой по рукописям.
Валерия Ивановна Цветаева, сводная сестра Марины Ивановны (дочь Ивана Владимировича от первого брака), даст Але возможность на своем участке в Тарусе построить маленький домик. Там она и проживет несколько лет. Лишь в 1963 году на деньги, заработанные переводами французской поэзии, купит кооперативную квартиру в Москве и в Тарусу будет выезжать только на лето. Все годы она активно борется за публикацию наследия Цветаевой в СССР. И многого добивается, хотя многое и не удается.
Она напишет «Воспоминания» о матери. Их ценность не подтежит сомнению. Но все-таки относиться к ним следует критически: всей правды там нет (что, впрочем, понятно), многое толкуется упрощенно, а главное — нет в них той внутренней свободы, которая необходима для создания любого добротного текста — все равно, беллетристического или мемуарного.
