Люди на дороге жизни - Вячеслав Щепоткин
А где задержал? К этому времени в Волжском был построен огромный химический комбинат. И у него по технологии были образованы так называемые пруды-накопители, куда он сбрасывал отработанную воду. Сначала первый был пруд большой, там вообще, по-моему, адская была смесь. Оттуда — в другой, в третий и, наконец, в так называемый большой лиман Волжского химкомбината. Этот водоём был виден из космоса благодаря своим размерам. С годами он зарос камышом, образовались огромные острова. И среди охотников он получил название “Химдым”. Так вот в этом “Химдыме” была прекрасная утиная охота, ибо на пути к югу осенью и с юга на север весной здесь останавливались десятки тысяч уток. Я раза два туда ездил, пока мне не попало это письмо.
Я приехал в Волжский. На окраине города жил в частном доме Юрий Шубин. Разговорился с ним. Он мне показал протоколы, другие документы на задержанных браконьеров.
Вернувшись в Волгоград, я пришёл к председателю областного общества. Захожу, сидит могучий старик, весь обросший, по-моему, у него даже из ноздрей, из ушей волосы растут. Он мне сразу напомнил истукана с острова Пасхи. Я рассказываю ему историю Шубина. Он мне небрежно: “Да ладно, это всё ерунда”. Я узнал, что этот старик давно уже руководил волгоградским обществом охотников и рыболовов, что он был отставной милиционер при каком-то высоком звании: полковник, что ли. И, конечно, он поддерживал тех, кто при власти. А тут какой-то охотинспектор задержал некоторых из них, начал протоколы составлять. Они попёрли на него.
Я написал статью в защиту Шубина. Этот истукан с острова Пасхи отреагировал небрежно, типа: ходят тут всякие, пишут.
А надо сказать, что редактор “Волгоградской правды” Алексей Митрофанович Монько был человек принципиальный. И когда он видел, что на выступления газеты реагируют примерно так: “Да пошли вы, ребята!” — он заводился. Но заводился не так, как Иванов в Ярославле, бурно краснея, вздымая волосы, а весь собирался, недобро прищуривал глаза и говорил: “Ну-ка, иди сюда. Что там у нас ещё имеется?” А имелось уже немало. Пошли письма от других охотинспекторов, от охотников с критикой областного общества. Я дал вторую статью — разгромную. Причём обоснованную. А Монько в конце ещё приписал: “И куда смотрит центральный райком партии Волгограда?!” Председателя тут же переизбрали, выгнали. Ну, ему было уже, наверное, 80 лет с лишним. Избрали кого-то другого. А к Шубину я стал ездить на охоту. И у меня официальное появилось разрешение, похожее, как я говорил, на мандаты времён революции 1917 года. В разрешении перечислялось всё, что я мог добыть. И там, в этом “Химдыме”, я тренировался стрелять: влёт, в угон, на штык, на подлёте. Потому что патроны были металлические, и снаряжал я их сам.
К тому времени я продал мамин дом и купил машину “Москвич-412”. Приезжал на нём на работу в редакцию. В машине было уже и ружьё, и патроны, и одежда. Поскольку я ещё поддерживал гаишников, у меня были тёплые отношения с начальником ГАИ Борисом Ивановичем Цветковым, нормальные отношения, без всяких заискиваний с обеих сторон. Он мне дал пропуск, так называемый “вездеход”, с красной полосой. Я садился в машину в центре Волгограда и летел на северную окраину, а это 25-30 километров. Потом через плотину Волжской ГЭС, и к Шубину. Там я охотился.
Помню, как в один из первых раз приехал к нему после моих выступлений, когда всех разгромили, браконьеров осудили, по крайней мере, они отстали от Шубина. Он вызвал своих сыновей — двух подростков, и сказал: “Вот, запомните, это Вячеслав Иванович, он спас вашего отца. Вы должны это не забывать”.
Я охотился в этом “Химдыме” все годы, пока не уехал в Ярославль. Но не только на уток и гусей я охотился в Волгоградской области. Благодаря природоохранным мероприятиям здесь появились лоси. Они спускались с северных регионов через центральные в этот южный регион. Жили они и питались в Волго-Ахтубинской пойме. Там я тоже охотился. И должен сказать, что мясо лосей нас поддерживало, начиная с ноября где-то по март.
После второго приезда в Ярославль я стал уже заядлым охотником. Задружился с руководителями областного общества охотников, с руководством охотинспекции. Ездил два раза в охотхозяйство Ярославского шинного завода. Оно находилось в Ростовском районе, недалеко от городка Петровска. Оно и сейчас там, наверное, находится, если, конечно, существует. База хозяйства на берегу речушки. На высоком косогоре — двухэтажный дом. Хороший дом, добротный. На втором этаже несколько комнат для гостей, на первом этаже — комнаты для егерей и водителей. На первом же этаже кухня и большая столовая, где могут разместиться человек тридцать. И вот там мы после каждой охоты собирались. Один из наших “орлов” — специалист по приготовлению печени Лапский — жарил печёнку. Второй спец — Том Фетисов — обжаривал вермишель. За длинный стол садились все вместе — мы, известинцы, работники хозяйства, егеря, водители. Приезжал раза два директор шинного завода, Герой Социалистического Труда Владимир Петрович Чесноков. Каждый раз встречал нас председатель заводского охотколлектива Тимофей Фёдорович Новиков — интереснейший самобытный человек, которому я дал кличку “Маманя Груня” и которого описал в рассказе “Маманя Груня и монах”.
В нескольких десятках метров от дома на реке была баня. К ней пройти можно было с берега по мосткам. А с другой стороны — выход из парилки по ступенькам в воду или, если зимой, в прорубь. Баня была шикарная: большой предбанник с хорошим столом, с камином. Человек пятнадцать можно было усадить за этот стол.
Однажды, ещё работая в “Волгоградской правде” и будучи внештатным корреспондентом второй газеты страны, я приехал в Москву и зашёл в отдел информации “Известий”. Там меня уже заочно знали, поскольку давал немало информации. Познакомился с редактором отдела Юрием Васильевичем Пономаренко. Это был среднего роста плотный мужчина, даже немножко полнеющий, с круглой головой, коротко стриженный. Глаза часто прищуренные, смеющиеся. И вообще он улыбался нередко. Но его взгляд мог быть и жёстким, губы сразу твёрдо сжимались. Чувствовалось, что человек прошёл войну. Юрий Васильевич имел один из высших орденов Польши, потому что первым посадил самолёт ещё в горящей Варшаве. И считался
