Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
„Почему туземцы даже не пытаются бунтовать? — спросил его как-то за ужином ботаник Уолтер Фолк. — Да, конечно, у них нет огнестрельного оружия. Но ведь их во много раз больше, и, восстав, они смогли бы одолеть своих мучителей хотя бы за счет численного перевеса“. Роджер ответил, что это все не так просто. Индейцы не поднимают мятеж по тем же причинам, что и конголезцы. То там, то тут случаются лишь внезапные самоубийства — одиночные или групповые. А дело в том, что, когда степень эксплуатации столь высока, дух разрушается еще прежде, чем тело. Насилие, которому изо дня в день подвергаются жертвы, подавляет волю к сопротивлению, вытравляет смятением и ужасом инстинкт выживания, превращает человека в заводную куклу. И многие индейцы воспринимают случившееся с ними не как злой умысел конкретных людей весьма особой породы, но как проклятие богов, небесную кару, от которой нет избавления.
Впрочем, здесь, в Путумайо, роясь в документах, Роджер обнаружил, что несколько лет назад на фактории Абиссинии, где работали индейцы бора, все же произошла попытка мятежа. Однако никто не желал говорить с ним на эту тему. Все барбадосцы отмалчивались. Все же удалось выяснить, что однажды ночью молодой вождь при содействии горстки людей из своего племени выкрал оружие и застрелил Бартоломе Сумаэту (родственника Пабло), который незадолго до того пьяным изнасиловал его жену. Вождь бежал в сельву. „Перувиан Амазон компани“ объявила награду за его поимку. Снарядила несколько экспедиций. Два года не могли напасть на след. И наконец индеец-предатель вывел партию охотников к шалашу, где вместе с женой скрывался этот касик — его звали Катенере. Ему самому удалось ускользнуть, но жену схватили. Управляющий Васкес изнасиловал ее прилюдно, а потом ее посадили в колодки. Продержали так несколько дней. Не давали ни есть, ни пить и время от времени стегали бичом. Спустя несколько суток касик, вероятно наблюдавший за ее мучениями, вышел из чащи, пересек пустырь, снял с плеча и бросил карабин, с покорным видом опустился на колени возле колодок, где умирала его жена. Васкес крикнул своим подручным, чтобы не стреляли. Он самолично выколол касику глаза проволокой. А потом приказал сжечь его заживо вместе с женой и в присутствии всех его соплеменников, согнанных к месту казни. Так ли обстояло дело или не так? Романтический финал этой истории, думал Роджер, вероятно, был изменен в угоду страсти к насилию, столь распространенной в здешних знойных краях. Но, по крайней мере, Катенере подал пример и стал символом — индеец восстал, отомстил мучителю и погиб как герой.
Едва лишь занялась заря, Роджер вышел из дома и спустился по откосу к реке. Найдя место потише, разделся и выкупался. Холодная вода подействовала как массаж, взбодрила, освежила и одновременно успокоила. На обратном пути в Чорреру он сделал крюк, чтобы пройти мимо индейских хижин, разбросанных здесь и там среди посадок маиса, маниоки и банановых пальм. Круглые, сложенные из жердей, перехваченных лианами, они были крыты пальмовыми листьями, спускавшимися до земли. Роджер заметил скелетоподобных женщин с детьми — никто не ответил на его приветствие, — но ни одного мужчины поблизости не было. У себя в комнате он застал индеанку, складывавшую белье и одежду, которые он в день прибытия отдал стирать. Кейсмент спросил, сколько он ей должен, однако женщина — молоденькая, с сине-зелеными полосами, расчерчивающими лицо, — глядела непонимающе. Призванный на помощь Фредерик Бишоп повторил вопрос на языке уитото, но женщина, кажется, все равно не могла взять в толк, чего от нее хотят.
— Ничего вы ей не должны, — сказал Бишоп. — Деньги здесь не в ходу. Кроме того, это одна из наложниц управляющего факторией Виктора Маседо.
— И сколько ж их у него?
— Сейчас — пять, — объяснил барбадосец. — Когда я здесь работал, было по крайней мере семь. Он их меняет. Здесь все так поступают.
Засмеявшись, он отпустил шуточку, которую Роджер Кейсмент не принял:
— В этом климате женщины очень быстро снашиваются. Все время менять надо, как все равно одежду.
Две следующие недели, проведенные в Чоррере до отъезда на факторию „Оссиденте“, Роджер вспоминал как самое трудное и напряженное время во всей этой экспедиции. На досуге он купался в реке или в струях маленьких водопадов, подолгу бродил по лесу, много фотографировал и поздним вечером играл в бридж. А большую часть дня — опрашивал и записывал показания местных, сопоставлял их с теми впечатлениями, что сложились у его коллег.
Вопреки их опасениям трое барбадосцев не оробели в присутствии Тисона и комиссии в полном составе. Подтвердили все, что уже рассказали Кейсменту, и прибавили новые свидетельства кровавых злодеяний и убийств. Роджер видел, как время от времени то один, то другой из членов комиссии бледнеет, словно перед обмороком.
Хуан Тисон, сидя позади всех, хранил молчание, рта не раскрывал. Постоянно что-то записывал в маленькие блокнотики. Сперва, когда допросы только начались, он пытался оспаривать сведения о пытках, истязаниях и убийствах. Однако уже на третий или четвертый день в нем произошла очень заметная перемена. Он молчал даже за обедом, ел очень мало и вяло, когда к нему обращались, отвечал односложно или неразборчивым бормотанием. И на пятый день, когда перед ужином выпили, его наконец прорвало. Глаза у него налились кровью, и он обратился ко всем присутствующим:
— Это за гранью того, что я мог себе хотя бы вообразить. Клянусь вам священной для меня памятью матери, женой и детьми, дороже которых у меня ничего нет на свете, что все это для меня — полнейшая неожиданность. Я в ужасе не меньше, чем вы. Я просто заболел от всего услышанного. Возможно, давая свои показания, эти барбадосцы кое-что преувеличивают из желания произвести на вас благоприятное впечатление. Но если даже и так, нет сомнения, что здесь совершались нетерпимые, чудовищные преступления, и виновные в них должны быть установлены и наказаны. И я клянусь, что…
Он осекся на полуслове и стал нашаривать стул, чтобы присесть. И потом, со стаканом воды в руке, еще долго сидел понурясь. Бормотал, что ни Хулио Арана, ни его сотрудники в Манаосе, Икитосе или Лондоне даже не подозревают о том, что здесь творится. Иначе владелец компании сам и сразу же потребовал бы найти средство против такого. Роджер, которого тронула первая часть его речи, понял, что теперь Тисон опомнился. И что, оказавшись все же человеком, задумался о том, в какое положение попал, о своей семье и о будущем. Во всяком случае, с того дня у него не пропадало ощущение, что перед ним уже не высокопоставленный служащий „Перувиан Амазон компани“, а еще один член их комиссии. Он работал наравне со всеми, рьяно и усердно, и приносил новые и новые сведения. И постоянно требовал от остальных быть настороже и глядеть в оба. И сам явно пребывал в постоянном страхе, и смотрел с подозрением. Зная все здешние ужасы, можно было и в самом деле опасаться за жизнь каждого из членов комиссии и особенно — за жизнь генерального консула. Тисон боялся, что барбадосцы расскажут Виктору Маседо о своих показаниях. И в этом случае никак нельзя было исключать, что управляющий, чтобы не попасть в руки полиции или под суд, устроит членам комиссии ловушку и скажет потом, что они попали в руки дикарей.
Положение несколько изменилось, когда однажды на рассвете Роджера Кейсмента разбудил осторожный стук в дверь. Было еще темно. Он отворил и увидел на пороге очертания фигуры, которая оказалась вовсе не Фредериком Бишопом, как он подумал сперва. Это был Дональд Фрэнсис, барбадосец, уверявший, будто ничего такого в Путумайо не происходило. Теперь он говорил очень тихо и был явно напуган. Сказал, что долго думал и теперь вот хочет сказать правду. Роджер впустил его. Разговаривали, присев на пол: Дональд опасался, что, если они выйдут на террасу, их смогут подслушать.
Потом признался, что солгал тогда от страха перед Виктором Маседо. Тот угрожал ему: если расскажешь англичанам все, что знаешь, ноги твоей не будет в Барбадосе, потому что ноги мы тебе переломаем, а сперва яйца отрежем, а потом привяжем голого к дереву, муравьям на съеденье. Роджер успокаивал его, как мог. Пообещал переправить в Бриджтаун вместе с остальными. Но сказал, что слушать его признания с глазу на глаз не станет. Их надо будет дать перед комиссией и в присутствии Тисона.
И в тот же день Фрэнсис предстал перед комиссией. Дело было в столовой, где происходили все заседания. Барбадосец был заметно напуган. Вращал глазами, кусал толстые губы и мучительно подыскивал слова. Проговорил он около трех часов. Сильнее всего потряс присутствующих эпизод с двумя индейцами, которые собрали смехотворно малое количество латекса и оправдывались тем, что больны. Виктор Маседо тогда приказал Фрэнсису и еще одному „мальчику“ связать обоих по рукам и ногам, бросить в реку и держать под водой, пока не захлебнутся. А потом — оттащить трупы в лес и оставить на съедение диким зверям. Дональд предложил показать это место — там наверняка еще можно найти останки и кости туземцев.
