Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
И, наконец, третье. Хотя за такие встречи с читателями библиотека обязана нам платить – на это специально отпускаются средства, – мы с заведующим отделом отказывались от оплаты. Тем не менее, женщина-библиотекарь вручила мне конверт с квитанциями – ему и мне. Ему – дорогая, полуторная, за так называемое «авторское выступление в одном отделении». Мне же – дешевенькая, ординарная, за простое выступление, в ряду других. «Какая мелочь! – воскликнут некоторые, прочитав эти строчки. – Вот что интересует его, оказывается, больше всего: деньги!» Да нет, господа. Не в деньгах дело, тем более что сумма-то мизерная, да мы оба то нее и отказывались. Тут другое, совсем другое. Не давали мне покоя перечисленные эти «нюансы», пока я не понял, наконец, почему.
«Я начальник – ты дурак!»
Вспоминаю время, когда я, мальчишка, можно сказать, тотчас по окончании Литинститута работал редактором на Центральном телевидении. Мы организовали прослушивание так называемых «самодеятельных поэтов» в одном из Домов культуры. Я чуть опоздал, и, очевидно по моей мальчишеской внешности, распорядитель-цербер на входе принял меня за опоздавшего поэта, загородил проход и готов был уже вытолкать в шею. Я спокойно вытащил и показал ему удостоверение редактора. Надо было видеть, как изменилось не только его лицо, но и осанка. Чуть ли не кланяясь, он бережно препроводил меня в зал. Только что «ваше превосходительство» не говорил.
Когда я называю пирамиду «кюстиновской», имею в виду, что Астольф де Кюстин ведь приехал в «Николаевскую Россию» из Франции, чтобы найти подтверждение своим роялистским взглядам. Он был сторонником абсолютной монархии, а во Франции в то время возникло и все больше утверждалось «представительское», то есть демократическое, парламентское правление, от которого, кстати, сам Астольф де Кюстин пострадал – революционеры прикончили и аристократического дядю его и отца. Однако то, что маркиз увидел в России, сделало его активным противником самодержавия. Ибо Россия была именно такой, как охарактеризовал ее наш поэт М.Ю.Лермонтов в знаменитом стихотворении:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им, народ…
Мы «проходили» это стихотворение в школе, с возвышенным пафосом читал его и я, отвечая на уроке литературы, в полнейшем убеждении, что теперь, в свободном Советском Союзе, все у нас по-другому. Только после окончания школы, когда Сталин умер, и потом состоялся знаменитый XX съезд партии, с зачитанным, но не опубликованным в прессе докладом Н.С.Хрущева «О культе личности», я, как и многие другие, начал думать, размышлять, сопоставлять… Потом был бурный период «осознания прошлого», светлой памяти «Шестидесятые», наконец, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, и вот теперь «перестройка». И чем больше я думал, сопоставлял, тем чаще вспоминались лермонтовские слова – уже в применении к настоящему… Книга де Кюстина попала ко мне много позже – в новом веке уже, – но медленно, медленно, однако все больше и больше я убеждался в том, как прав был Лермонтов. Вернее, как прав был бы он теперь с тем своим стихотворением, только «мундиры» у нас не голубые, а скорее штатские. Что же касается «народа», то все правильно.
Человек, видимо, так уж устроен, что становится убежденным в чем-то только тогда, если испытывает это «что-то» не на чужом, а на своем опыте. Я, конечно, и раньше наблюдал то, что вокруг происходит. Но ситуация, которая сложилась после выхода «Пирамиды», убедила меня в злободневности лермонтовских слов, как ничто другое.
Почему так угнетало меня молчание прессы? Разве так уж необходимо, чтобы появлялись рецензии в газетах и журналах, если читатели засыпали тебя восторженными, благодарственными, трогательными в своем доверии, письмами? Разве не успех у читателей – причем серьезных, не каких-нибудь восторженных, истерических дамочек, а людей явно мыслящих, явно чувствующих проблему, – разве не это главное? Это. Но… Во-первых, отсутствие официального признания, как уже говорил, не давало мне возможности помочь тем, кто ко мне обращался, и повлиять на решение насущных проблем, которые подняты в повести. Ведь именно туда, где проблемы решались, меня никто не пригласил НИ РАЗУ! Во-вторых… Да, именно это «во-вторых» стало в конце концов для меня самым мучительным. Я увидел, убедился на своем опыте, что мнение народа, граждан страны, ее ХОЗЯЕВ, ничего не значит для властей. Причем не только для самых верхов, а – для тех, которые передают наверх эти сведения, которые как раз и формируют АТМОСФЕРУ в стране. Гражданскую или рабскую. Атмосферу свободы, гласности или атмосферу молчания, которая не только не помогает властям действительно улучшать жизнь народа, а ровно наоборот – дает им «право» вести себя так, как им только заблагорассудится, заботиться о благополучии не тех, кто выбрал их, вознес на верх государственной пирамиды для того, чтобы они делали общее дело, а – о благополучии своем собственном, личном. Ну, и, конечно, о благополучии тех, кто им в этом способствует, помогая не обращать внимание на тех, кто поручил им дело правления и кто им платит. В Древнем Риме этих мастеров «затыкания глоток» народу называли «преторианцами». По-русски их можно назвать так: холуи. Опять, как в «Деле Клименкина»: не верховная судебная власть мешала исправлению судебной ошибки и не советская власть как таковая. А именно «среднее звено», больше всего озабоченное своим личным благополучием. То есть холуи. Хотя они, конечно, и прикрывались то «честью мундира», то «верностью принципам социалистической законности». Кто чем.
То же я наблюдал и теперь, начиная с Ваксберга.
Но даже его – как и Первого зама – я все же как-то могу понять. Не оправдать, разумеется, а понять. А вот женщину, пригласившую меня в библиотеку… Ну кто заставлял ее даже в выписывании квитанций на оплату за выступление так унижать меня – автора повести, из-за которой и была организована встреча? А вот ведь не удержалась. Кто я? Всего лишь автор, писатель. А кто он? Зав отделом журнала. Официальное лицо. Начальник.
Мелочь. Но какая же показательная!
И все, все, что было в связи с реакцией на «Пирамиду», свидетельствовало все о том же. Не тот, кто создает, пользуется официальным почетом и уважением в нашей стране, а тот, кто
