Василий Стенькин - Без вести...

Первый удар Хитт получил, когда далеко за океаном, на Корейском полуострове погиб его сын Линн или Леня, как Хитт называл его в минуты отцовской нежности.

Леон еще как-то терпел, скрывал свои переживания, а Делла совсем пала духом. С ней случился сердечный приступ. Три месяца она не поднималась с постели.

Однажды она села за руль их старенькой машины и поехала в город. В пути приступ повторился, и машина на большой скорости врезалась в многотонный студебеккер.

С тех пор и хозяйничают на ферме вдвоем: Леон и его дочь Элла.

Время исцеляет самые глубокие раны не только на теле, но и в душе. Постепенно зарубцевались они и у Леона Хитта. Теперь снова слышался его звонкий, не по возрасту молодой голос:

— Эй. Элла, где ты?

В последние годы Леон все чаще стал именовать себя американцем русского происхождения, дома разговаривал с Эллой только по-русски: мол, знание лишнего языка не повредит дочери.

— Эй, Элла, где ты? — раздался голос Леона из дальнего сарая. — Поди-ка сюда!

Девичья мечта уносит Эллу в мир неизведанных желаний. В своем воображении она рисовала того, кто назовет ее своей любимой. Шли годы, а он все не приходил. И почти утратив надежду, Элла стала раздражительной, иногда беспричинно дерзила отцу, который по-прежнему называл ее маленькой девочкой.

— Эй, Элла, где ты?

Хозяин отеля «Веселый улей» выполнил свое обещание: Иннокентий Каргапольцев переселился на ферму мистера Хитта.

Леон Хитт, сам будучи порядочным человеком, оценил по-доброму нового работника. А когда узнал, что Каргапольцев ветеринар и является почти земляком, проникся к нему еще большим доверием.

Страстью Леона, а, может быть, старческой слабостью, была его словоохотливость. Особенно он любил обсуждать политические события, делать свои прогнозы и догадки.

Иннокентий внимательно приглядывался к хозяину, но сделать о нем определенный вывод пока не решался: Хитт крайне противоречиво оценивал происходящие в мире политические события — то сочувственно, то с резкой враждебностью к России.

Леон около тридцати пяти лет прожил вдали от родины, приспособился к американскому образу жизни, но удивительно цельно сохранил русскую душу.

Они сидели на каменных ступеньках склада, совсем как в России сидят на завалинке мужики.

— Царя я не жалел, хотя расстрел царской семьи считал неоправданной жестокостью, — сказал Хитт. — Но какие причины вели к падению правительства Керенского и сейчас толком не понимаю. Кажется, оно опиралось на поддержку народа, обещало дать свободу и демократический парламент, приняло решение о создании рабочих и земельных комитетов, намеревалось справедливо разрешить земельный вопрос...

Каргапольцев понимал, что Леон повторяет это с чужого голоса. Он заметил:

— Благими намерениями, говорят, дорога в ад вымощена. А что было за обещаниями временного правительства: расстрелы рабочих демонстраций, карательные отряды против крестьян, поднявшихся на борьбу за землю, введение смертной казни на фронте, запрещение революционных газет. Разве мог народ идти за таким правительством? Напрасны нынешние попытки Керенского и его здешних союзников оправдать и приукрасить то правительство.

— Возможно, возможно, — произнес Леон. Нельзя было понять, соглашается он или нет со словами Каргапольцева. И задумчиво продолжал:

— Конечно, позднее многое прояснилось, а тогда трудно было... Какие-то большевики. Кто они? Их называли и бандитами и немецкими шпионами. Теперь даже я, находясь далеко от России, начинаю кое-что соображать. А тогда всякие национализации и экспроприации воспринимал, как попрание всех святынь, за которыми неизбежно последует всеобщий хаос и одичание.

— Но ведь вы были с белыми и знали, наверное, об их жестокостях.

— Знал. Лично в карательных операциях не бывал: служил при американском консуле. А об их жестокости знал. Помню, в девятнадцатом году полковник Морроу при мне дважды получал санкции у консула Мак-Говэна на уничтожение больших групп людей — тысячи по полторы каждая. Их расстреляли, изрубили саблями. Эти страшные акции осуществлены в Андриановке и Троицкосавске. При желании все как-то объясняется и оправдывается. Кажется, Томас Манн сказал, что между зверем и ангелом стоит человек. Причем, он ближе к зверю, чем к ангелу. Вот так и мы рассуждали в ту пору.

На открытой веранде появилась Элла. Заглядываясь на ее черные волосы, высокую грудь и крутые бедра, Каргапольцев думал, как щедро наградила природа эту девушку красотой и силой.

— Папа, Иннокентий, идите ужинать.

Уже через неделю после знакомства, Элла начала обучать Иннокентия английскому языку, к нему она обращалась только по-английски, тут же переводя и объясняя произношение.

За ужином речь шла о хозяйственных делах.

— Утром поедем в семеноводческую ферму, — сказал Хитт и захрустел кукурузными хлопьями, запивая подогретым молоком.

— Скажите, мистер Хитт, — Иннокентий знал русское имя хозяина, но называть его по имени и отчеству не осмеливался, считая, что это может быть понято, как фамильярность, — почему вы не оставляете семян со своего урожая?

— У вас кукурузу сеют? — спросил Леон, не ответив на вопрос.

— Нет.

— Теперь, я слышал, у вас тоже сеют... Почему не оставляю своих семян? Видишь ли, семена, которые я получу от фирмы, проверены на всхожесть, отсортированы по форме и размеру. Стоит отрегулировать диски у сеялки, и она будет класть два-три или четыре зерна в гнездо — ровно столько, сколько я пожелаю

С переездом на ферму у Каргапольцева точно гора с плеч свалилась. Теперь все было просто и ясно: имел работу по душе, после молчаливого одиночества мог разговаривать на родном языке, а главное пришло общение с людьми, которые понимали его и относились к нему с уважением.

Его кровать была на открытой веранде. Иннокентий лежал, всматриваясь в темноту ночи и прислушиваясь к дружному хору цикад.

В мыслях его то появлялся Иван Иванович и мрачно шипел: «Мне больше некого любить, мне больше некому молиться...», то виделась Гутя. Она возникала всегда грустная, с опущенными глазами, как тогда на горе в окрестностях Иркутска, и тихо шептала: «Кешенька, я хочу сына от тебя». Из-за ее спины вдруг выглядывала Эльза и беззвучно шевелила губами: «Прощай, друг мой, добрый и нежный, моя любовь и несчастье...». А вот и Григорий Кузьмин, черный, худой. Вытирая набежавшие после кашля слезы, он ворчал: «За доллары тут живого черта доставят... А я домой хочу». Неожиданно проходила Элла, качала крутыми бедрами, насмешливо произносила: «Эх ты! Хэм енд эгз, ветчина с яичницей...» После же появлялся Леон Хитт, клал ему на плечо руку и говорил: «Теперь у нас дела пойдут... Возможно, возможно...»

Наконец, видения исчезали и оставалась лишь бесконечная, монотонная песня цикад.

И вдруг тягучая, пронизывающая сердце боль: чужбина...

Поднялся он с рассветом. Наскоро одевшись, вышел во двор. Высокие кипарисы замерли, взметнув к прозрачному голубому небу острые вершины. Сделав зарядку, Каргапольцев направился к свинарнику: вот-вот должен начаться опорос...

Когда подходил к домикам молодняка, из-за горы выкатилось солнце.

Кормушки и поилки были заполнены, сытые свиньи степенно вышагивали между домиками, будто наносили взаимные визиты вежливости.

— С добрым утром, Иннокентий, — приветствовал хозяин, когда он возвращался, — а я потерял тебя.

— У восьмой матки двенадцать поросят.

Леон торопливо зашагал к свинарнику, издали крикнул:

— Что-то мотор чихает, проверь, пожалуйста.

До фирмы, куда они вскоре поехали, было немногим более шестидесяти километров. За рулем сидел Иннокентий. Водить машину давно не приходилось, поэтому он сдерживал скорость, сбавлял ее на поворотах.

— Ты, что ж, Иннокентий, работал шофером?

— Нет, но ездить приходилось. Права получал в институте. — И добавил. — Я ведь летчик.

— Да, да, да. Прости за назойливость, давно хотел спросить: женат был?

— Нет, не успел жениться.

— А у меня в Иркутске осталась молодая жена, — неожиданно признался Хитт. — Шурочкой звали. Два месяца всего и прожили. Все думал вернуться к ней, найти — да не пришлось.

И до конца пути Леон рассказал о том, как он любил свою Шурочку, как они ходили на берег Ангары, как собирали рыжики, помнил все так, как будто это было только вчера.

Вот и семеноводческий завод. Иннокентий подрулил к раскрытым воротам склада, откуда показалась долговязая фигура в комбинезоне.

— Мистер Хитт, хелло!

— Хелло, Вилли.

Погрузили сорок бумажных мешочков, по пуду в каждом. Мешочки были проштемпелеваны красной мастикой: указаны сорт, гибридная группа и на какое деление устанавливается сеялка.

На обратном пути съехали с дороги и остановились около кустов жасмина. Леон достал трубку и стал набивать душистым табаком.