Питер Акройд - Лондон. Биография
Другие историки театра считают, что подлинным прототипом елизаветинского театра был не гостиничный двор, а арена для травли медведей или для петушиных боев. Несомненно, эти развлечения не были несовместимы с серьезной драматургией. Некоторые театры на время превращались в площадки для медвежьей травли или кулачных боев, а на иных аренах для травли быков или петушиных схваток порой игрались спектакли. Между этими двумя видами зрелищ не было непроходимой границы, и историки высказывали мысль, что на подмостках «Глобуса» и «Лебедя» могли выступать также и акробаты, фехтовальщики, канатоходцы. Эдвард Аллен, великий актер и антрепренер начала XVII века, был также смотрителем королевских медведей. Публичная арена была воистину многолика.
Популярность елизаветинской драмы характеризует восхищавшихся ею лондонцев: они были неравнодушны к яркому, многоцветному ритуалу и очень любили красноречие. Потребность толпы в периодическом нарушении спокойствия вспышками насилия щедро удовлетворялась сюжетами пьес; природная гордость лондонцев историей своего города принималась во внимание постановщиками тех торжественных драматически-исторических действ, что непременно входили в меню театров. Заставляя Фальстафа и его дружков обретаться на Истчипе, Шекспир воскрешает город, каким он был двумя столетиями раньше. Зрелищность и жестокость, достоинство горожанина и национальная гордость – все это находило естественную среду обитания в театрах Лондона.
Звучали, конечно, знакомые жалобы. В 1596 году, когда Бербедж попытался заново открыть театр «Блэкфрайарс», «знатные господа», жившие в старинных монастырских зданиях, воспротивились – дескать, театр привлечет «людей бродяжничающих и распутных»; к тому же «звуки барабанов и труб» будут мешать службам в окрестных церквах. Когда театр все же наконец, открылся те, кто приезжал посмотреть пьесу Шекспира или Чапмена, должны были покидать свои кареты у западной стены собора Св. Павла или у питьевого фонтана на берегу Флита и оставшуюся часть пути проделывать пешком; целью этой меры было опять-таки пресечение беспорядков.
Театр «Фортуна» на улице Голдинг-лейн (ныне Голден-лейн) был знаменит своими «воспламенениями» посредством «петард», «грома» и «искусственных молний». С посетителей брали пенс за стоячее место, два за сидячее и три за «удобнейшие мягкие кресла». Как пишет Томас Платтер в «Путешествиях по Англии», «по рядам разносили еду и напитки».
В годы пуританской Республики театры были закрыты – люди, мол, и без того насмотрелись публичных трагедий и больше не нуждаются в их сценических версиях. Театральные представления разыгрывались тогда тайно или под видом чего-то иного. Театр «Красный бык» в Кларкенуэлле – всего в нескольких сотнях шагов к северу от Смитфилда – демонстрировал ходьбу на канате и тому подобное, но ухитрялся все же вставлять в программу «шуточные сценки» и «отрывки из пьес». Тяга рядовых лондонцев к этим зрелищам была столь велика, что один современник писал: «Я наблюдал такой наплыв посетителей в театр „Красный бык“ – не маленький по размерам, – что сколько людей попало на представление, столько же тех, кому не досталось мест, ушло несолоно хлебавши». Даже после разнообразных запретительных указов 1642 и 1648 годов жалобы на спектакли и актеров не умолкали, из чего мы можем сделать вывод, что лондонские ценители театра по-прежнему могли видеть драматические постановки, по крайней мере в «отрывках».
Можно поэтому предположить, что лондонцы разделяли мнение одного из своих сограждан – Сэмюэла Пипса, заявившего после Реставрации, что театр стал «в тысячу раз лучше и славней, чем когда-либо раньше». Он имел в виду недавно получившие патенты театры «Дорсет-гарденз» и «Друри-лейн», которые были совершенно не похожи на театры старого образца; как писал далее тот же Пипс, «ныне все стало благородно, нигде никакой грубости». Театр сделался более рафинированным, чтобы нравиться королю, двору и тем лондонцам, что разделяли их вкусы и понятия. Диалект кокни теперь не копировался на сцене, как в пьесах Шекспира, а высмеивался, и народный театр прежних десятилетий ушел в прошлое.
И все же те лондонцы, что в большей степени принадлежали миру «кокни», тоже посещали новые театры; их, конечно, вряд ли встречали с распростертыми объятиями в ложах и партере, где сидели более состоятельные горожане, но им был открыт доступ на галерку, откуда они могли низвергать брань и швырять гнилые плоды как на сцену, так и на головы респектабельной публики. Кокни были, однако, лишь одним из элементов театральной аудитории, в целом пристрастной и легко воспламеняющейся. Создавались «клаки», чтобы повышать в ранге или, наоборот, проваливать новые постановки; среди «благородных господ» вспыхивали драки; спектакль зачастую эффектно переходил в общую потасовку. С другой стороны, мятежам была присуща некая театральность. Когда Дэвид Гаррик в середине XVIII века предложил отменить допуск зрителей в зал за полцены после третьего из пяти актов (спектакли начинались в шесть вечера), в день, на который было назначено это нововведение, театр «Друри-лейн» наполнился безмолвной публикой. П. Ж. Гроле изобразил эту сцену в своей «Поездке по Лондону» (1772). Как только начался спектакль, раздался «общий крик», в ход были пущены «кулаки и дубинки», а затем насилие пошло по нарастающей: зрители «ломали сиденья в партере и на галерке» и «крушили ложи». Фигура льва, украшавшая королевскую ложу, была сброшена на сцену и упала среди актеров, фигура единорога полетела в оркестр, где «разнесла вдребезги большой клавесин». 19 января 1763 года Босуэлл писал в своем «Лондонском дневнике»: «Мы вступили в зал, заняли позицию посреди партера и, с дубовыми палками в руках и свистками в карманах, способными издавать пронзительные звуки, сидели в полной готовности».
Подобное поведение в столичных театрах продолжалось и в XIX веке. Немецкий князь Герман фон Пюклер-Мускау, посетивший Лондон в 1827 году и позднее карикатурно изображенный Диккенсом в «Посмертных записках Пиквикского клуба» под именем «граф Сморлторк», писал: «Для иностранца самое ошеломляющее в английских театрах – неслыханная грубость и неотесанность публики». Беспорядки 1807 года, вызванные повышением цен на билеты в театре «Ковент-гарден», длились семьдесят вечеров; обстоятельства личной жизни актера Эдмунда Кина, обвиненного в пьянстве и адюльтере, имели следствием четыре вечера дикого буйства в театре «Друри-лейн». Дух групповой солидарности не раз становился причиной драк как в зрительном зале, так и среди актеров. Провоцировало беспорядки также присутствие на сцене иностранцев; когда в театре «Друри-лейн» появилась труппа парижского «Исторического театра» («Théâtre Historique»), публика ринулась на подмостки. В 1805 году, когда комедия «Портные» обидела соответствующее профессиональное сообщество, толпа окружила театр «Ройял» на Хеймаркете. В 1743 году противоборствующие группы привели в театральный зал профессиональных кулачных бойцов, дабы решить спор грубой силой. Это была городская драма во всех смыслах – и все же в самом городе подлинная драма по-прежнему разворачивалась прямо на улицах.
Глава 16
Буйные забавы
Во все времена, пока существовал город, в нем были развлечения и были те, кто развлекал, – от уличных чревовещателей до «человека с телескопом», за два пенса позволявшего желающим взглянуть летней ночью на небеса. Акробаты балансировали на флюгере, который увенчивал шпиль собора Св. Павла; устраивались полуночные выставки собак и крысиные бои; демонстрировали свое искусство уличные жонглеры и фокусники, чьи выступления сопровождались игрой на дудочках и барабанах; на длинных веревках по лондонским улицам водили ученых медведей и обезьянок. В конце XVIII века некто, ходя по Лондону, демонстрировал зайца, танцующего на тамбурине; другой человек показывал «диковинную маску из пчел, покрывавших его голову и лицо». В начале XIX века толпы горожан собирались вокруг балагана «Фантазина», а детей привлекал «Келидаскоп». На площади Тауэр-хилл стояла «хитроумная машина» с большим количеством механических фигур и надписью: «Окажите, пожалуйста, поддержку изобретателю»; по Парламент-стрит ослик возил будочку с окошком, в которое можно было увидеть «Битву при Ватерлоо». Где раньше были магазины, торговавшие гравюрами и эстампами, теперь работают залы игральных автоматов, а на месте нынешнего Лондонского зоопарка в свое время принимал посетителей «Зверинец», располагавшийся в здании Эксетер-чейндж на Стрэнде. Доносившийся оттуда рев диких животных порой пугал лошадей, везших экипажи по оживленной магистрали.
В чудесах и курьезах в Лондоне никогда не было недостатка. Джон Стоу отмечает филигранную работу кузнеца, демонстрировавшего ошейник для дрессированной блохи с висячим замочком, ключиком и цепочкой; Джон Эвелин пишет, что видел «Волосатую Женщину», чьи брови покрывали весь лоб, и голландского мальчика, у которого на радужной оболочке каждого из глаз можно было разглядеть слова «Deus Meus» и «Elohim»[29]. В правление Георга II было объявлено, что «с восьми утра до девяти вечера в дальнем конце большого балагана в Блэкхите можно будет увидеть женщину из Западной Англии 38 лет от роду, живую, с двумя головами – одна над другой… Ее удостоили чести личного осмотра сэр Хэнс Слоун и некоторые члены Королевского общества. Дамы и господа могут, если того пожелают, видеть ее в своих домах». Это объявление взято из брошюры, озаглавленной «Веселая Англия в старые времена». Таким образом, несчастное создание таскали по лондонским богатым домам для более пристального осмотра. В начале XIX века любопытствующим часто показывали «сиамских близнецов», хотя под другими названиями подобные «чудовищные пары» демонстрировались и в прежние столетия; в тот же период выставлялся напоказ «живой скелет», который при росте в пять футов и семь с половиной дюймов весил менее шести стоунов[30]. В другой части Лондона любопытствующих забавлял «самый тяжелый из когда-либо живших людей» весом в восемьдесят семь стоунов. Как сказал Тринкуло при первой встрече с Калибаном на волшебном острове, странно напоминающем Лондон, «калеке нищему грош пожалеют, а десять грошей выложат, чтоб поглядеть на дохлого индейца»[31].
