Николай Балашов - Сергей Фудель
В старинной, XVIII века Покровской церкви, незадолго до их переезда вновь открытой после двадцатилетнего запустения[471], С. И. Фудель служил псаломщиком[472]. «В Покрове он читал в церкви, но ни там, ни до этого не принуждал никого ходить силой, нас, например, своих детей, повязанных узлом службы, режима, раздвоенности и т. п. Он просто ходил в храм и словно без слов приглашал и нас пойти, возвращаясь оттуда смиренно — радостный, несмотря на то, что все болезни семьи оставались без изменений. Эта тихая радость его впоследствии помогла мне, как я сейчас понимаю, когда надо мной грянула беда, броситься вопреки синдрому страха и именно в церковь как в последнее убежище», — вспоминал сын[473]. О той же черте гостеприимной семьи Фуделей вспоминает прожившая в ней немалое время еще в Загорске Зинаида Торопина, потом переехавшая вслед за ними в Покров: она стала ходить в церковь лишь после смерти Сергея Иосифовича, а до этого на протяжении четверти века ее сначала выхаживали от тяжелой болезни, потом отогревали душу и помогали всем чем могли при своей нищете и — никогда не навязывали своей веры, не уговаривали посещать храм.
Искренняя дружба связывала Сергея Иосифовича с настоятелем Покровской церкви протоиереем Андреем Каменякой[474], который, по просьбе владыки Афанасия, и подыскал Фуделям жилье в Покрове. «Это был человек высокой души и глубокой веры», — вспоминают об отце Андрее[475]. Их родни-. лии общая любовь к владыке — исповеднику, и общая тяга к аскетическому наследию святых отцов Церкви: отец Андрей избрал темой своего кандидатского сочинения в духовной академии «Святоотеческое учение о страстях и борьбе с ними (по Добротолюбию)». Кроме того, Сергей Иосифович давал своему настоятелю уроки английского.
С. И. Фудель старался не пропускать в храме ни одной службы. Вместе со всеми верующими Покрова он переживал нави — савшую над храмом в период «хрущевских гонений» угрозу закрытия: в местной газете уже появилась статья о том, что клуб для культурного досуга трудящихся расположен в обветшавшем здании, а находящаяся по соседству церковь — процветает. Обычно такие публикации предваряли принятие административных мер. Но прихожанам удалось отстоять и храм, и своего батюшку, которого местный уполномоченный Совета по делам религий, позволявший себе кулаком ударять по алтарным дверям, считал злостным фанатиком. А когда около 1970 года власти предписали изъять в музей старинную Тихвинскую икону Божией Матери, «ходоки» отправились в Патриархию, к управляющему ее делами митрополиту Алексию. Однажды вечером будущий Патриарх неожиданно приехал в Покров, приложился к иконе и пообещал: «Икону вашу больше никто не тронет, и батюшку тоже». Так, по милости Божией, и случилось[476].
Редкие раньше поездки Сергея Иосифовича в Москву теперь участились. В одно из своих посещений С. И. Фудель уст-. роил тайное венчание сына в церкви Ризоположения; венчал друг семьи, отец Николай Голубцов, щедро отдававший себя людям человек «теплого сердца», о котором Фудель оставил краткие, но яркие и полные любви воспоминания. Потом устроил крестины внучки Маши, привязал к себе простое сердце невестки Лидии, выросшей в сугубо советской и атеистической семье: теперь они могли вместе молиться, когда он навещал семью сына. Отец и сын, как всегда, много говорили, спорили, каждый хотел оставаться при своем, но никогда спор не переходил в отчуждение, во зло. Сыну, особенно в молодости, оставалась непонятной мечта отца принять священство. «Ни тайно, ни явно священником он не стал, но стремился стать по образу жизни “монахом в миру”». Н. С. Фудель признавался, что не представлял себе, кто бы смог в современном городе, работая и читая газеты, быть «монахом в миру». Отец грустно соглашался, но тут же добавлял, что время древних монастырей кончилось и каждый должен идти своим одиноким путем, чтобы все‑таки преодолеть всемирный холод безбожия и равнодушия.
«Эта последняя часть его жизни, — пишет отец Владимир Воробьев, — была, как и вся жизнь, суровой и трудной. Постоянная нужда и болезни, постепенно наступавшая слепота от глаукомы, оторванность от детей и близких сочетались с отсутствием продуктов, с топкой печки и ношением воды из колонки — словом, с обычным провинциальным русским бытом»[477]. Но здесь, в Покрове, жизнь воспринималась С. И. Фуделем и его женой как передышка, которая пришла после смерти Сталина при Хрущеве и при Брежневе. Уже одно то, что теперь вагонами не засылают людей в тундру на верную смерть без всякого суда, было для них помилованием: ведь всю свою жизнь, всегда, они жили в ожидании ареста. В это время у Фуделя появляются молодые друзья из числа верующей московской интеллигенции. Эти люди были привлечены чтением его книг, которые получали все более широкое распространение в самиздате. Одним из распространителей работ С. И. Фуделя был Н. Е. Пестов[478], на свои средства перепечатывавший на машинке и рассылавший по стране небывалое для того времени количество православной духовной литературы. «Самиздатские страницы этих книг… просто обжигали: такого о Церкви и отдельных людях в ней я, конечно, не только не читал, но и не представлял себе», — рассказывает искусствовед А. М. Копировский, привозивший в Покров продукты, купленные в Москве на собранные молодыми читателями Фуделя деньги. «Запомнились убогость провинциального маленького городка… бедная обстановка в его доме, абсолютно пустой холодильник… И, как явление иного мира, особенно контрастное в этой обстановке, — большая Тихвинская икона Божией Матери в углу»[479].
Последние несколько лет письма С. И. Фуделя к родным более чем когда‑либо напоминали проповеди — слова, идущие от сердца к сердцу. Он нередко ездил из Покрова в Загорск, чтобы отдохнуть и набраться сил около святыни; как в молодости, Лавра, Сергиев Посад, что бы с ними ни происходило, были источником радости и надежды. Приезжая же в Москву, он после кончины в 1963 году отца Николая Голубцова часто приходил молиться в храм Илии Обыденного, с которым были связаны многочисленные воспоминания юности. В последние годы жизни нередко бывал и в храме Николы в Кузнецах, настоятелем которого был замечательный проповедник протоиерей Всеволод Шпиллер, приглашавший Фуделя на службах в алтарь. Тогдашний диакон этой церкви Николай Кречетов, ныне видный московский протоиерей, благочинный Москворецкого округа, вспоминает об особенном тихом достоинстве Сергея Иосифовича, о христианской любви, которой он умел делиться с окружающими, передавая им свойственную ему глубину веры.
«Мы изнеможем от тления жизни, от какой‑то смерти в себе и в других, от угнетающего плена своего в чем‑то временном и темном. Спасение наше и противоборство наше — только в Вечности, только в том, чтобы в пустыне этой нести в себе малую каплю Вечности. Я жизненно это знаю, знаю, что это надо помнить и осуществлять буквально каждый день, если не час, чтобы собирались какие‑то звенья этих капель и чтобы душа пила».
Он сердечно заботился о нравственном здоровье своих близких; пытался передать им свой духовный и душевный опыт. Он призывал своего сына дорожить домом — единственным нашим убежищем, единственными стенами, в которых еще живет сердце человека, его последнее тепло. «Будь осторожен, на тебе великая ответственность без всяких скидок на усталость, работу, болезни, город и пр. Посмотри на себя просто, честно, как на человека, полного страстей, из которых, может быть, главная — страсть гнева. Есть древнее мудрейшее правило: в состоянии даже легкого гнева, даже некоторого гневного“ смущения” никогда не говорить человеку даже самые, казалось бы, справедливые вещи. Если нарушение этого правила может еще быть простительным вне дома, скажем на работе, то дома оно недопустимо совсем»[480].
Он писал внучке Маше трогательные, проникновенные письма, формируя у юной девушки такое понятие, как духовная дружба. «В тебе сердце от природы предрасположено к любви, но это предрасположение еще не стало постоянным фактом жизни, не овладело еще умом и познанием. Вот ты иногда плачешь, что твоя “жизнь бессмысленна”, что она “проходит зря” и т. д. Но ведь она потому и представляется тебе бессмысленной, что ты не осознаешь необходимости наполнить ее любовью к людям, к людям, говорю, к каждой человеческой душе, а тем более к душе скорбящей и озлобленной. Только в любви к людям смысл жизни, только в этом выход из тупика погружения в себя самого, в свои удовольствия, в свои неприятности, прихоти и хотения»[481].
Доброе утомленное лицо в морщинах, полуопущенные глаза, в которых хранилось терпеливое страдание, глуховатый спокойный голос — таким запомнили его близкие. Иногда его серые усталые глаза осветлялись изнутри такой любовью, что всем окружающим становилось ясно — именно страдание сохранило в нем способность к чистой радости. «От него исходило ощущение крепкой душевной чистоты, цельности, доброй силы и радости — как бывает перед праздником. Несмотря на все испытания, которые он перенес, он сумел сохранить любовь к людям и к жизни. Я не помню ни одного случая, когда он бы жаловался на свою судьбу или сожалел о чем‑то, чего лишился в жизни»[482], — вспоминает внучка С. И. Фуделя.
