Борис Шубин - История одной болезни
Летом, находясь в Михайловском, Пушкин подолгу плавал в Сороти, а зимой перед завтраком принимал ванну со льдом. Правда, ванной служила большая бочка, которую наполняли водой. Кучер Александра Сергеевича вспоминал: "…утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад, потом сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе".
К этому надо еще добавить его любовь к русской бане, которую он называл "наша вторая мать": ведь после хорошей парилки человек как бы рождается заново. А Пушкин знал в этом толк: выпарившись на полке, он бросался в ванну со льдом и снова уходил на полок. И так по многу раз.
Необходимость защищать свою честь с оружием заставляла постоянно тренировать глаз и руку. Особенно тщательно он готовился к поединку с графом Ф. И, Толстым, прозванным "Американцем", характеристика которого представлена Грибоедовым:
Ночной разбойник, дуэлист,В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,И крепко на руку нечист…
Стрельба в цель из пистолета входила в круг повседневных занятий Пушкина во время южной ссылки и позже – в Михайловском, где он даже оборудовал в подвале тир.
При случае охотно сражался на рапирах, проявляя при этом мастерство. Молодой офицер Ф. Н. Лугинин, который общался с Пушкиным в Кишиневе, записал в своем дневнике: "…дрался с Пушкиным на рапирах и получил от него удар очень сильный в грудь". Через несколько дней снова запись: "…опять дрался с Пушкиным, он дерется лучше меня и следственно бьет…"
Пушкин был легок на подъем и, когда выдавалась возможность, с радостью отправлялся в далекую дорогу. "Путешествия нужны мне нравственно и физически", – писал он Но даже кратковременная перемена месте, жительства после возвращения из ссылки в 1826 году и до самой смерти была сопряжена с унизительной необходимостью обращаться за разрешением к Бенкендорфу.
Благотворно отражались на его здоровье и творчестве "побеги" из столицы в деревню – "обитель дальнюю трудов и чистых нег". Недаром в неоконченном "Романе в письмах" он сравнивает деревню с кабинетом, в котором приличествует находиться порядочному человеку.
В переписке Пушкина можно встретить гигиенические советы. "…Ты пишешь, что потерял аппетит и не завтракаешь так, как бывало, – отвечает он своему старинному знакомому М. О. Судиенке. – Это жаль, делай больше физических упражнений, приезжай на почтовых в Петербург, и аппетит вернется к тебе…"
Особенно часто он дает советы Наталье Николаевне, выступая как любящий и заботливый муж.
В истории болезни не принято приводить описание портрета пациента, хотя в быту первый признак, по которому определяют, здоров ли человек или болен, – его внешний вид, выражение лица, глаза, голос. В свое время даже получили права гражданства так называемые физиогномисты – наблюдательные, а может, и проницательные люди, пытавшиеся судить о внутреннем состоянии испытуемого по чертам его лица и мимике. Заметим, кстати, что хороший врач почти всегда в какой-то степени физиогномист.
Известно, что Александр Сергеевич к своей внешности относился весьма критично.
Припоминая слова покойной няни, он писал о себе Наталье Николаевне осенью 1835 года: "…Хорош никогда не был, а молод был…"
А вот благодарственные строчки художнику О. А. Кипренскому – признанному главе романтического направления в живописи, создавшему один из лучших портретов поэта:
…Себя как в зеркале я вижу,Но это зеркало мне льстит
По воспоминаниям современников, на полотне работы О. А. Кипренского, а также на ряде гравюр с него (особенно Н. И Уткина) было наиболее живо схвачено выражение лица Пушкина. Правда, близкий друг Александра Сергеевича Вера Федоровна Нащокина утверждала, что ни один из его портретов не передает и сотой доли духовной красоты его облика, особенно его удивительных глаз.
Для представления об облике поэта может немало дать гравюра Т. Райта, о которой И. Е. Репин отозвался следующим образом: "Обратите внимание… что в наружности Пушкина отметил англичанин! Голова общественного человека, лоб мыслителя Виден государственный ум…"
Это изображение Пушкина созвучно высказыванию о нем А. Мицкевича, переданному П. А Вяземским: "…Пушкин, коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах…"
Масштабность и ясность государственного мышления Пушкина отмечалась не только великим польским поэтом, но и многими иностранными дипломатами, которым доводилось встречаться с ним в Петербурге. И даже только что коронованный Николай I после долгой беседы с Пушкиным, доставленным из Михайловского в Москву, вынужден был во всеуслышанье назвать его умнейшим человеком России.
Александр Сергеевич знал, что вдохновение преображало его, и поэтому отказывался позировать скульптору, боясь "мертвой неподвижности", в которой будет запечатлено его "арапское безобразие". ("…Когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостает, чтобы быть красивым…" – отметила в своем дневнике 21 мая 1831 года наблюдательная и умная женщина Долли Фикельмон.)
В фиктивной подорожной от 25 ноября 1825 года, с которой Пушкин под видом слуги своей тригорской соседки П. Осиповой собирался нелегально выехать в С.-Петербург, Александр Сергеевич собственноручно (лишь несколько измененным почерком) так описал свои приметы, чуть-чуть уменьшив рост и прибавив возраст: "росту 2 арш. 4 верш., волосы темно-русые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29…"
У Пушкина были большие выразительные глаза, ослепительно белозубая улыбка и красивые, завивающиеся на концах волосы. В юности, согласно романтической моде, он носил кудри до плеч. Затем на смену им пришла более степенная прическа и густые баки. Правда, с возрастом через "поэтическую" шевелюру стала просвечивать лысина и волосы вились меньше.
В молодые годы, когда, надо полагать, Пушкин особенно лелеял свои локоны, он вынужден был несколько раз с ними расстаться.
Я ускользнул от Эскулапа, Худой, обритый – но живой… – писал он летом 1819 года своему приятелю по "Зеленой лампе" В. В. Энгельгардту.
В Кишиневе поэт выделялся в военной среде "партикулярным" платьем и обритою после горячки головою, которую прикрывал, не желая носить парик, красной ермолкой.
Вряд ли Пушкин согласился бы на такое опрощение своей внешности, если бы не вынужденные обстоятельства – очень тяжелое течение "гнилой горячки" [2], как была названа болезнь, которой он страдал в 1818 – 1820 годах.
Для врача не имеет значения, атеист его пациент или верующий, каких жизненных принципов придерживается. Хотя, надо заметить, знание любых особенностей личности может существенно помочь выработке тактики поведения с больным Так, например, от малодушного человека надо всячески скрывать опасность заболевания, тогда как человек мужественный в ряде случаев должен получить необходимую информацию, которая поможет ему собраться, мобилизовать свои силы.
Прежде чем перейти к уточнению перенесенных Пушкиным заболеваний, попытаемся составить представление о психологических особенностях личности поэта.
Сделать это необычайно сложно – современники его порой противоречат друг другу, потому что Пушкин менялся не только в разные периоды своей жизни, но и в течение одного дня и даже часа. Об этом пишет, в частности, А. П Керн: он был неровен в обращении, "то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, – и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через ми нуту…".
В письме к своему приятелю В. П. Зубкову, с которым Александр Сергеевич некоторое время после возвращения из Михайловской ссылки был душевно близок и откровенен, он так определил негативные стороны своего характера, которые порой ввергали его в "тягостные раздумья": "…неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно…"
В другой раз, в разговоре с К. А. Полевым, братом и ближайшим сотрудником издателя "Московского телеграфа", Александр Сергеевич подчеркнул свою склонность к грусти и меланхолии (Это, кстати, тонко подметил художник Кипренский, сумевший средствами живописи передать в его вдохновенном облике оттенок затаенной горечи.)
Осенью 1822 года в одном из писем А. С. Пушкин изложил 17-летнему брату Льву, вступающему в самостоятельную жизнь, свод правил, выработанных на основании личного опыта. Александр Сергеевич наивно полагал, что следование его советам может избавить нежно любимого брата от "дней тоски и бешенства", которые поэт пережил в полной мере.