Буренин Николай - Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»
Гротен завоевал себе славу оригинала. Случайных маклерских доходов ему, конечно, не хватало на роскошную жизнь, которую он вел. Но его карьере и благополучию помогало то, что, обладая весьма представительной внешностью, он имел большой успех у женщин из высшего света. Слава Гротена засияла, когда стало известно, что он вхож даже в царский дворец. Сам он при каждом удобном случае подчеркивал это, рассказывая во всех подробностях, как играл в карты с придворными дамами.
Но к тому времени, когда Гротен вошел в наш дом, дела его пошатнулись, и он вынужден был ретироваться со своих высот. Расставшись с коттеджем в Петербурге, Гротен купил имение Кириасалы, находившееся на границе с Финляндией. Мать приобрела соседнее имение Лехтекюле, куда мы и переехали.
Вначале Гротен и в деревне оставался верен своим великосветским петербургским замашкам. Но вдруг, к великому нашему удивлению, он внезапно произвел в своем быту коренной переворот: всё английское переделал на русское. Исчезли английская упряжь, грумы, кэбы. Появились тройки, тарантасы, русская конюшня. Да и самого Гротена было не узнать. Он завел себе особого покроя кафтан, шаровары, высокие сапоги. Зимой стал носить полушубок, папаху и какой-то невероятный жезл. Слуг стал называть не иначе, как Сенька, Степка, Ильюшка, хотя были они солидными мужиками. В общем, выходец из Голландии и недавний рьяный поклонник всего английского, Гротен начал изображать из себя патриархального русского барина, горячего ревнителя отечественной старины.
Этот ловкий человек с авантюристическими замашками был для меня олицетворением среды, в которой я жил, ее пустоты, праздности, лицемерия. Очень меня огорчало то, что моя мать, которую я любил, могла питать какие-то чувства к этому петербургскому жуиру и моту.
Помещиком Гротен оказался никудышным, понятия о том, как вести хозяйство, не имел и вскоре попал в цепкие лапы купца-ростовщика. Матери пришлось изрядно потратиться, чтобы покрыть долги Гротена. Вскоре он умер. Мать с трудом удержала за собой его имение Кириасалы, а свое продала. Впоследствии Кириасалы сослужили мне в подпольной революционной работе большую службу.
***
Окончив петербургское коммерческое училище Купеческого общества, я поступил в Академию художеств, так как обнаруживал способности к рисованию. Другим моим увлечением была музыка. Я с детства обучался игре на фортепиано, затем учился в петербургской музыкальной школе.
Однако ни живопись, ни музыка не стали делом моей жизни. В двадцать шесть лет я с головой окунулся в революционную деятельность, о которой раньше не имел ни малейшего представления. Как это произошло?
Еще со времени, проведенного в доме бабушки, богатство осталось навсегда связанным в моем сознании с представлением о ханжестве, подхалимстве, угнетении и оскорблении одного человека другим. Я видел, как люди, считавшиеся родными, братья и сестры, становились врагами, готовы были один другому горло перегрызть из-за денег.
Мой старший брат рос и воспитывался в военном корпусе, откуда он вышел сначала в армию, а затем в лейб-гвардию. Братья моего отца также служили в гвардейских кирасирских полках. В нашем доме часто собирались гвардейские офицеры, и я мог наблюдать их бессмысленную праздную жизнь, их надутое чванство, за которым скрывались крайнее нравственное убожество и умственная ограниченность. В моей душе вызывали протест их высокомерие и жестокость по отношению к простым людям, которых они третировали, как рабов.
Н. Е. Буренин в студенческие годы
Вспоминаю такой случай. У моего брата, поручика лейб-гвардии Московского полка, был денщик. Однажды мне довелось быть свидетелем того, как брат, размахнувшись со всей силой, ударил денщика по лицу. У солдата кровь брызнула из носа, но он, держась навытяжку, только тряхнул головой. Я бросился на брата, и только вошедшая в эту минуту мать разняла нас.
- Ты готов защищать всякую сволочь, - сказал мне брат. - Кончишь ты виселицей.
- Неизвестно, может быть, тебя раньше расстреляют, - ответил я.
Матери с трудом удалось погасить ссору.
Но с этого дня мы с братом перестали разговаривать. Когда у нас устраивались традиционные обеды с офицерами, товарищами брата, я уходил из дому, чтобы избавить себя от необходимости вести беседу с чуждыми и глубоко антипатичными мне людьми.
Брат со своими друзьями-военными вел разгульную жизнь. Обедам, завтракам, банкетам и вечеринкам не было конца, двери нашего дома всегда были открыты для веселящихся офицеров. Это обстоятельство вызывало у меня глубокую антипатию, теперь мне трудно даже понять, как я мог жить в такой среде. Но нет худа без добра. Позже, когда я в 1901 году попал в тюрьму за участие в студенческой демонстрации, а потом с головой ушел в нелегальную работу, мне очень помогла репутация нашего дома. Полиции в голову не могла прийти мысль, что здесь кто-либо всерьез имеет отношение к революционной работе.
Впрочем, и сам я смолоду отдавал дань своей среде - одевался у лучших портных, ездил на лихачах, вел жизнь человека, весьма далекого от политики. Благодаря этим обстоятельствам я позднее смог так долго и сравнительно легко рассеивать подозрения полиции.
В студенческие годы я увлекался общественной работой. В земской школе в Волковой Деревне, на одной из окраин Петербурга, работала учительницей жена моего близкого товарища Софья Ефимовна Евстифеева. В этой школе мы устраивали по воскресеньям литературно-музыкальные чтения. Их посещали рабочие, жители района, со своими семьями.
Вначале Софья Ефимовна читала какой-нибудь рассказ или главу из книги. После этого выступала концертная группа с участием вокалистов и инструменталистов, я аккомпанировал на рояле. С помощью своих знакомых я привлек к участию в этих концертах студентов консерватории, молодых музыкантов.
Принимал я участие в устройстве концертов для рабочих и в других районах Петербурга.
Теперь во всех районах Ленинграда, в том числе и на бывших рабочих окраинах, есть Дворцы и Дома культуры, замечательные клубы с отличными театральными и концертными залами, А тогда мы устраивали наши концерты в тесных, неприспособленных помещениях. Часто в этих помещениях даже не было роялей. Я нанимал ломового извозчика, который вез на концерт мой кабинетный рояль.
Но зато мы испытывали большое удовлетворение, когда видели, как много людей собирали наши концерты, с какой жадностью и интересом слушали жители рабочих окраин лекции, музыку, какими щедрыми, дружными аплодисментами награждали они всех исполнителей. Я и сейчас помню внимательные лица наших зрителей и слушателей, иногда серьезные, напряженные, а порой искрящиеся радостными улыбками.
Конечно, прошло время, и я понял, что, только опрокинув деспотический буржуазно-помещичий строй, народ откроет себе доступ к знаниям, культуре, искусству. Но тогда, в конце девяностых годов прошлого века, я видел в устройстве концертов, литературно-музыкальных чтений единственную для себя возможность быть полезным народу.
Первый арест
Зима 1900-1901года была богата революционными событиями. В Петербурге, как и в других крупных промышленных центрах, происходили многолюдные рабочие стачки и демонстрации. Наиболее выдающимся революционным событием 1901 года была, как известно, знаменитая Обуховская оборона. О забастовках и других беспорядках на фабриках и заводах говорили тогда во всех слоях общества.
Революционная борьба рабочих находила самый горячий отклик в среде оппозиционно настроенного студенчества. То в одном, то в другом высшем учебном заведении вспыхивали демонстрации, забастовки, вызванные недовольством существующими порядками.
Правительство применяло самые крутые меры к непокорным студентам - бросало их в тюрьмы. Но всё это вызывало еще большее возмущение.
4 марта 1901 года в Петербурге, у Казанского собора, состоялась демонстрация студентов и рабочих. Участники демонстрации протестовали против введенных царским правительством Временных правил. Согласно этим “правилам” лица, замешанные в студенческих беспорядках, исключались из высших учебных заведений и отдавались в солдаты.
Рано утром я вышел из дому. Меня поразило необыкновенное количество городовых, казаков, всяких полицейских чинов, конных и пеших жандармов. Они шли и ехали по улицам целыми отрядами. Империалы конок были буквально усеяны городовыми. Можно было подумать, что готовится полицейский парад. Невский проспект кишел народом. Все направлялись к Казанскому собору.
Огромный дом на углу Невского проспекта и Екатерининского канала (ныне канал Грибоедова) принадлежал моей бабушке. В этом же доме жили моя тетка с мужем Глазуновым, бывшим петербургским городским головой. Подъезд их квартиры выходил на Екатерининский канал. Я хотел войти в подъезд, но на парадной лестнице оказались городовые, а швейцар сказал мне,что не велено никого впускать, и тут же сообщил, что во дворе находятся отряды городовых и казаков. Впоследствии я узнал, что такая же картина была во всех дворах, ворота которых выходили на Казанскую площадь или на Невский.
