Анна Ковалова - Довлатов

Дмитрий Дмитриев:

Признаюсь, наши школьные учителя мне не очень запомнились. Возможно, я, как и Сережа, тогда слишком мало интересовался учебным процессом и всем, что с ним было связано. Наверное, среди наших педагогов действительно было не так много ярких и интересных людей. Нашего первого классного руководителя, который вел нас до Якова Соломоновича, мы не любили. Всем классом мы исполняли в честь него сочиненное стихотворение следующего содержания:

В нашем классе педагогВася Смольский.Весело ведет урокВася Смольский.Мы хотим тебя убить,Вася Смольский!А потом похоронить,Вася Смольский.

А Сережа, который уже тогда, в школе, проявлял большие способности к рисованию, изображал на доске свой фирменный шарж — портрет нашего Васи Смольского. Естественно, излюбленной нашей проделкой было быстро нарисовать шарж прямо перед звонком, чтобы Вася сразу мог полюбоваться своим портретом.

Анатолий Нахимовский:

Наша школа на Фонтанке, 62, была расположена в квартале, ограниченном набережной Фонтанки, улицей Ломоносова, улицей Рубинштейна и переулком Щербакова. Это места сплошной застройки с внутренними дворами. Жилые дома примыкают друг к другу, и по крышам можно было обойти весь квартал. Весной ребята из класса, и мы с Сергеем в том числе, выходили через чердачное окно на крышу соседнего со школой дома на Фонтанке. Оттуда открывался прекрасный вид, и было приятно позагорать на теплом кровельном железе. По крышам мы шли от Фонтанки до самого Сережиного дома № 23 по улице Рубинштейна. Дополнительным развлечением было бросить в водосточную трубу камень или осколок кирпича, что вызывало грохот и переполох, после чего нужно было поспешно скрыться в чердачном окне.

Валерий Таиров:

От нас он держался несколько в стороне. Из-за своего огромного роста он всегда сидел где-то за последними партами и на уроках в основном молчал, учеба тогда его не очень интересовала. На переменах он обычно стоял посреди коридора, а вокруг него парами ходили наши девочки.

После уроков мы все время бегали гулять на пустырь около Холодильного института, а они с Димой Дмитриевым или еще с кем-то уходили куда-то по своим делам, все время исчезали, мы об этом ничего не знали. Помню, была у него еще девушка, она в нашей школе не училась. Сейчас уже не могу сказать, как ее звали, но помню отчетливо, что они с ней все время фланировали по улице Рубинштейна, которую он называл «Рыбинштейна» — тогда на этой улице был большой рыбный магазин. К тому же те ребята, которые жили по другую сторону Фонтанки (как, например, я), мало общались с теми, кто жил ближе к школе (как Сережа). А потом, когда мы учились уже в последних классах, у нас часто стал появляться брат Сережи Борис, почти такого же роста, как и он. И Сережа, как я тогда понял, начал с ним проводить очень много времени.

В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту окончания школы знал решительно все.

Я знал, что в газетах пишут неправду. Что за границей простые люди живут богаче и веселее. Что коммунистом быть стыдно, но выгодно.

Это вовсе не значит, что я был глубокомысленным юношей. Скорее, наоборот. Просто мне это сказали родители. Вернее, мама.

Нора Сергеевна

Елена Лунц:

Свою будущую соседку Нору Сергеевну Довлатову я увидела в первый раз еще до войны. Она играла в небольшом спектакле, который разыгрывался у нас в школе. Тогда существовала такая традиция — актеры специально приходили в школы и разыгрывали в актовых залах спектакли для детей. В тот день она играла в стенах 206-й школы на Фонтанке — той самой школы, в которой позже учился ее сын Сережа. В 1944 году Нора Сергеевна, вместе с мужем и маленьким сыном, поселилась в нашем доме на улице Рубинштейна. Она всегда тщательно следила за собой — чувствовалось, что в прошлом была актрисой. Донат Исаакович тоже был внешне очень хорош. Они с Норой составляли красивую пару.

Мать подала документы в консерваторию. И параллельно в театральный институт. Сдавала экзамены одновременно. (Тогда это разрешалось.) И ее приняли в оба заведения. Мать говорит — тогда всех принимали. Создавалась новая бесклассовая интеллигенция.

Был выбран театральный институт. Думаю, что зря.

Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда другой вопрос. Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она тебя…

Мать проработала в театре несколько лет. В немногих рецензиях, которые я читал, ее хвалили.

Андрей Черкасов:

Наши мамы в юности дружили, они были актрисами. Нора Сергеевна была очаровательная женщина, просто прелесть. Юмор у нее был искрометный. Я думаю, именно от нее Сергей унаследовал этот дар. У нее, кстати, было одно чудачество. Если она видела, что дети во дворе ссорятся, она быстро сбегала с пятого этажа и начинала выяснять, кто прав, кто виноват. Вот такое было хобби — восстанавливать справедливость.

Такой импульсивной и энергичной женщине это занятие очень подходило.

Затем родился я. Отец и мама часто ссорились. Потом разошлись. А я остался.

Было уже не до гастролей. И мама бросила театр.

И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые люди…

Мама стала корректором. И даже прекрасным корректором. Очевидно, был у нее талант к этому делу. Ведь грамматики она не знала совершенно. Зато обладала корректорским чутьем. Такое иногда случается.

Андрей Арьев:

Нора Сергеевна была, ко всему прочему, очень грамотным человеком. Она работала корректором, хотя по образованию была актрисой. Ей не хотелось вертеться на вторых ролях, поэтому она довольно быстро рассталась со своей первой профессией. Долгое время она работала корректором в Лениздате. У Норы Сергеевны можно было научиться хорошо говорить по-русски, тем более что она в этом отношении была человеком бесцеремонным и всегда поправляла, когда кто-то говорил что-нибудь неправильно. За это я ей до сих пор очень благодарен. Она не терпела, когда говорили «музэй» вместо «музей» или «Одэсса» вместо «Одесса». Кроме того, она замечательно рассказывала истории. Это не значит, что Сережа весь своей талант взял у Норы Сергеевны. Но то, что он шлифовал его в беседах с матерью, это точно. Существуют ведь не только литературные влияния, но и влияния жизненные, житейские.

Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.

Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву — и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо — хуже того — антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)

Взять, к примеру, заголовок: «Приказ главнокомандующего».

«Главнокомандующий» — такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же пропустить именно букву «л». А так чаще всего и бывает.

Или: «Коммунисты осуждают решения партии» (вместо — «обсуждают»).

Или: «Большевистская каторга» (вместо — «когорта»).

Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.

Последние двадцать лет за это не расстреливают. Мать работала корректором тридцать лет назад.

Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.

Леонид Копыловский:

Помню, я как-то зашел к Сереже домой и спросил: «Нора Сергеевна, что это у вас бардак такой? Шарфы´ какие-то валяются!» Она ужаснулась: «Леша! Как вы могли?» Я подумал, что и вправду сказал что-то лишнее: «Извините, пожалуйста, Нора Сергеевна, я не хотел вас обидеть!» Она ответила: «Шáрфы, Леша, шáрфы. Запомните на всю жизнь!»

Сережа с детства воспринимал ее особенную точность речи и интонаций.

Я думаю, она была прирожденным корректором. У нее, если можно так выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про кого-то:

— Знаешь, он из тех, кто пишет «вообще» через дефис…