Александр Сладков - Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс
– Бой в городе – самый тяжелый бой. Я пробыл почти два года в Афганистане. Вот на этом пятачке – с 31 декабря… Здесь труднее. Давай в бункер! Вот он.
Рядом со входом – погибшие. Больше двадцати человек. Лежат на склоне с правой стороны. Солдатики наши…
– Так, трупы не снимать. – Скопенко поднимает к объективу растопыренную пятерню.
Я закипаю: ну, здесь-то что за запреты! Скопенко будто читает мои мысли:
– Нельзя. Все, пойдем.
Он спускается в подвал. Перед тем как нырнуть за ним, я киваю Вадику:
– Как хочешь, но сними.
У меня свои принципы. Один из них: никогда не ссориться с объектом съемки из-за секретности. Тайна? Хорошо. Но! Если я не с трибун снимаю, не с наблюдательного пункта, а иду вместе со всеми в одном строю, и вместе со всеми попадаю в какую-нибудь шнягу… Я тогда сам решаю, что мне снимать, а что нет. Это мои каштаны, я сам их таскаю из огня.
Бункер – это и есть госпиталь. Прямо за дверью грязный солдатик. Без шапки, без бушлата. Сидит на стуле, автомат на коленях. Видать, не пехота, санитар. Зеленые стены. Низкие своды. Койки с людьми. Койки, койки… Стоны, крики, угрюмая суета персонала. Тут же у входа железные козлы под носилки. Кому-то ставят капельницу, кому-то бинтуют грудь.
– Я начмед восьмого корпуса полковник Бессолов.
Начмед в пятнистом «комке», на шее зеленый платок а‑ля пионерский галстук, на голове серый подшлемник. Глаза усталые. Голос хриплый, как и у всех здесь:
– Раненых приносят, еще кровь хлещет. Линия фронта – она ж вот, двести метров, триста! А снайперы и здесь достают. Мы этот бункер обороняем. Сами. Каждый день идут предупреждения, что нас захватить должны.
Заглядываю в единственную операционную. Комнатушка. Стол. На нем голый человек. Ногами к выходу. В боку маленькая красненькая дырочка. Капелька крови сползла на белую-белую кожу. И чуть подсохла. За мной протискивается Вадик и включает камеру. У стола медсестра. Красивая блондинка.
– Товарищ режиссер…
– Я оператор.
– Какая разница. Сейчас пулю вынимать будем. Выходите.
Врач, судя по всему, анестезиолог, в очках и с подстриженной рыжей бородкой, накладывает на лицо раненого кислородную маску. Гофрированный шланг уходит куда-то под стол. Врач смотрит на нас, склонив голову. Вежливо ждет. Мы выходим и закрываем за собой дверь.
В большом зале кровати заправлены белыми простынями. Одеяла сине-черные, солдатские. Раненых кладут и накрывают одеялами до подбородка. Кто-то в гримасе боли, кто в промедольной нирване…
Вспоминаю фильм какой-то советский, про Белую гвардию. Офицер с аксельбантом орет на полкового врача: «Эй ты! Клистирная трубка!». Неточный образ, неправильный. Разве станет оскорблять доктора настоящий боевой офицер, который всегда между жизнью и смертью? Спасать которого кто будет, если не тот же доктор.
Мой друг Эльбрус Фидаров, начинавший военный путь еще в Кандагаре в 1982‑м, в спецназе ГРУ, рассказывал, как бойцы подходили к нему перед рейдом:
– Доктор, а вы идете с нами?
– Конечно.
Бойцы сразу улыбались, хлопали друг друга по плечу:
– Ну! Тогда все будет нормально.
На войне всегда молишься Богу. Если ранят, молишься на врача. В бункере лица у врачей и санитаров черные, уставшие. Только две медсестры выглядят, как будто в тылу. Бодрые, оптимистичные. Одна даже улыбнулась мне. Женщины сильнее мужчин.
Возвращаемся на воздух. Еще неизвестно, где хуже. Там, где разрываются мины и бьют снайпера, или внизу. Где стоны и смерть.
Вечером мы складываем кассеты и договариваемся об отправке в Моздок. Надо передать материал в Москву. Ну и заодно оттянуться.
Третий день мы в Моздоке. Плаваем в водке. Снятый материал уже переправлен в Москву. Мы перелетели на вертолете в тыл, быстро справили свои дела на базе ФАПСИ. И… мухой в город! Надо найти гостиницу и чуть-чуть отдохнуть. Нашли. Что-то типа общаги для сезонных рабочих. Нынче сказали бы – «для гастарбайтеров». Туалет на всех один. Комната: три кровати и шкаф.
На военной базе эвакуация раненых, беженцы, все такое… Прифронтовые дела. И здесь снимают телевизионщики. Мы форсим! «Вы-то здесь, а мы оттуда!» Но в душе я тайно завидую тыловикам. Ни тебе взрывов, ни тебе штабелей погибших… Нет страха быть убитым или покалеченным. Правда, в Моздоке свои «прелести». Здесь тоже непросто работать. Одни солдатские матери чего стоят. Их вопросы, тихие слезы… Эти женщины тенями бродят по городу, толпятся в Доме культуры и на КПП военной базы. Ищут сыновей. Среди раненых, в списках погибших, пропавших без вести. Я поговорил с одной матерью. Сына искала. Вернее, то, что от него осталось… Мина попала в БМП, весь экипаж сгорел. Ее мальчик был в том экипаже. Она плакала, глядя куда-то в сторону. Мне было стыдно, что я ничем не могу ей помочь. Завтра и мы возвращаемся в Грозный. На Больничный комплекс.
Один взрыв хлопает метрах в десяти от нас, в куче мусора. Неожиданно. Мы все в бетонной крошке. Осколками никого не задело. Второй взрыв – секунд через пять. Уже дальше, в сорока метрах. Два связиста, которые минуту назад спокойно тащили свою катушку, теперь на корточках жмутся к упавшему дереву. Машут нам:
– Садись! Садись!
На больничном комплексе мы базируемся уже неделю. За это время я многое успел уяснить. Не по работе, нет. Не для сюжета. Важнее. Для жизни. Например, я теперь знаю, что если пуля «твоя», она не свистит. Летит без звука. Ощутишь, когда попадет. Если стреляют не в тебя лично, а именно в твою сторону, звуки выстрела слышатся как щелчки. Только услышал «щелк-щелк» – лучше присядь, спрячься. А если свистнула пуля – это уже мимо! Мины тоже. Они постоянно шуршат над головой. Шелестят, как невидимые птицы крыльями. Это или наши минометчики долбят с Консервного завода по духам, или же наоборот, духи – по нашему тылу. Все через нас. А если уж по тебе лупят, тогда ориентируйся по первому взрыву. Бабахнуло слева – ищи воронку или какое-нибудь углубление. Падать на землю не следует – осколки стелются по земле. Для мины лежащий человек – как раз самое то! Обычно духи как-то веером мины кладут: сначала в одном месте разрыв, и дальше, дальше… Или ближе. Садишься, пережидаешь, потом снова работаешь. Но! Всегда слушаешь. Ждешь опасности. Хоть уши и болят от этой пальбы.
Для нас, телевизионщиков, что главное? Картинка! Бывает, сто километров надо идти, чтоб кадр хороший поймать. А тут… И бегать никуда не надо. Рельеф одного и того же места изменяется по три раза на день. Включил камеру, и тарахти себе. У них танки – и у нас танки. У них минометы – у нас минометы. У них пушки? И у нас. Работа кипит, ни один ствол не простаивает.
Вот сейчас навстречу выходит пехота. Снимаем. Бойцы довольны. У каждого за спиной холщовый мешок. Кто-то тянет пакет с консервами. Большие такие банки – икра кабачковая, что ли? Кто-то узел тащит из плащ-палатки. Тоже, наверное, харч. Последние волокут термос. Пустой, зеленый, армейский. Он весело дзинькает крышкой. Создает настроение. Видать, парни вышли из соседних развалин, с передовой. Чтоб харчей прихватить.
У нас с тыла – река Сунжа. За ней Бароновка – частный сектор, где живут русские и армяне. Жили. Жили русские и армяне. А сейчас там, за рекой, боевики. И впереди боевики. Те, что с Бароновки нас подпирают. Те, кого во дворце мы атакуем. Город переполнен людьми и техникой. Сколько боксеров может драться на ринге? Двое. Один на один. Но сто, двести боксеров «в квадрате» уже не поместятся. Вот и Грозный. Север наш – мы увозим туда раненых и убитых. По этой же дороге получаем пополнение и боеприпасы. С юга в город идет дорога боевиков. И сил по ней поступает в Грозный не меньше. Оба потока сталкиваются в районе дворца. Огромные жернова перетирают людей и технику в мелкую фракцию, требуя новой работы. Я не понимаю, почему коммуникации мятежников до сих пор не перерезаны. Почему не влупят как следует по горам, по их спальным районам. Сил нет? Зачем было тогда войну начинать?
Бои в Грозном идут вторую неделю. Сначала налетели лихо, с шашками наголо. И получили в челюсть. Стали действовать медленнее, осмотрительнее. По ночам десантура, разведчики и спецназ уходят в городские кварталы. Зачищают дома, тихо режут охранение боевиков и заводят туда пехоту. Днем следят за домами, в которые предстоит дальше идти, ночью работают, а с рассветом ложатся спать. У ОМОНа, СОБРов и внутренних войск тоже полно работы. Боевики шастают по нашим тылам. Там обстреляют, там подорвут. Надо ловить, уничтожать. К слову «пленный» мы здесь еще не привыкли.
Выбираемся на другой край «рохлинского» плацдарма. Ближе к дворцу. За бетонным забором столбики чеченского мемориала. Много столбиков. Они символизируют мусульманское кладбище. Это память о чеченцах, умерших в депортации. Говорят, где-то здесь, у этих столбиков, захоронен убиенный своими же соплеменниками первый президент Грузии Звиад Гамсахурдиа. В отдалении развалины старого здания нефтяного института. Метрах в тридцати – сгоревшие БМП, колонной воткнувшиеся одна в другую. А прямо перед нами дерево. Здесь их много, таких деревьев, словно обкусанных дьяволом. Осколки, пули, взрывная волна сломали все ветки, стесали кору. Дальше огромная площадь. Лунный пейзаж. Снега нет. Грязь, покрытая кирпичной оранжевой крошкой, которую снаряды ежеминутно выбивают из разрушенных стен. А ветер тут же разносит по городу. Над всем этим пространством визжат пули, проносятся трассеры. И ни души… Различимы отдельные выстрелы, дальние очереди и хлопки «подствольников». Ухают пушки и рвутся снаряды. Акустика, как в супер-кинотеатре. Рапсодия войны.
