Уильям Ширер - Крах нацистской империи

В десять часов утра польский посол в Лондоне граф Рачиньский встретился с лордом Галифаксом и официально сообщил ему об агрессии Германии, добавив, что «это как раз тот случай, который предусмотрен договором». Министр иностранных дел сказал, что не сомневается в правдивости изложенных фактов. В 10.50 он вызвал германского поверенного в делах Теодора Кордта в министерство иностранных дел и поинтересовался, располагает ли тот какой-либо информацией. Кордт ответил, что не располагает информацией о нападении Германии на Польшу и не имеет каких-либо инструкций по этому поводу. Галифакс заявил, что новости, полученные им, свидетельствуют об «очень серьезной ситуации». Однако дальше этого он не пошел. В 11.45 Кордт передал полученную информацию в Берлин.

Таким образом, к полудню Гитлер имел основания надеяться, что Англия, несмотря на то что она расценивает ситуацию как очень серьезную, может и не принять участия в войне. Но его надежды вскоре рухнули.

В 7.15 вечера сотрудник британского посольства в Берлине позвонил в министерство иностранных дел Германии и попросил Риббентропа принять Гендерсона и Кулондра «по срочному делу как можно скорее». Через несколько минут аналогичная просьба поступила из французского посольства. Риббентроп отказался встречаться с двумя послами одновременно. Гендерсона он принял в девять вечера, Кулондра — часом позже. Английский посол вручил Риббентропу официальную ноту правительства Великобритании.

«…Если правительство Германии, — говорилось в ноте, — не даст правительству его величества приемлемых гарантий, что остановит агрессивные действия против Польши и что оно готово немедленно вывести свои войска с польской территории, то правительство его величества без колебаний выполнит свои обязательства перед Польшей».

Французская нота была составлена в идентичных выражениях.

Обоим послам Риббентроп сказал, что передаст ноты их правительств Гитлеру, после чего пустился в пространные рассуждения по поводу того, что «нет вопроса германской агрессии», но можно говорить о польской агрессии, повторяя уже несколько затасканную ложь о том, как «регулярные» польские войска накануне напали на Германию. Тем не менее дипломатический этикет был соблюден. Сэр Невилл Гендерсон не преминул отметить в своем отчете о встрече с Риббентропом, что последний был «вежлив и любезен». Когда посол собирался уезжать, возник спор по поводу того, действительно ли министр иностранных дел Германии невнятно зачитал предложения Германии Польше два вечера назад. Гендерсон настаивал, что так оно и было; Риббентроп, возражая, уверял, что читал «медленно и отчетливо и даже давал устные разъяснения по ключевым пунктам, чтобы Гендерсон мог понять все до конца». Этот спор был не разрешен, да и какая теперь разница?

Вечером 1 сентября, когда германские войска продвигались в глубь Польши, а германская авиация бомбила польские города, Гитлер уже знал из английской и французской нот, что если не остановит продвижение своих армий и не выведет их быстро с польской территории — что было немыслимо, — то получит мировую войну. Или он до последнего момента надеялся, что удача будет сопутствовать ему, как в Мюнхене, или его друг Муссолини, который боялся войны и опасался, что превосходящие силы Англии и Франции нанесут удар по Италии, отчаянно старался организовать новый Мюнхен.

Как известно, еще 26 августа дуче, пытаясь уклониться от выполнения союзнических обязательств Италии, вытекающих из Стального пакта, убеждал Гитлера, что еще есть «возможность решить вопрос политическими средствами», в результате чего Германия обретет «моральное и материальное удовлетворение». Гитлер даже не снизошел до возражений, что огорчило младшего партнера по оси. Тем не менее 31 августа, после получения сообщения от своего посла в Берлине о том, что ситуация ухудшилась, Муссолини и Чиано стремились убедить Гитлера встретиться с польским послом Липским и заверяли фюрера, что стараются склонить английское правительство отдать Германии Данциг в качестве «первого шага» в переговорах о мире.

Но столь мелкая приманка Гитлера уже не соблазняла. Данциг был просто предлогом, о чем фюрер говорил своим генералам. Теперь он жаждал уничтожения Польши. Дуче же этого не знал. Утром 1 сентября перед ним самим стоял выбор: немедленно объявить Италию нейтральной или подвергнуться риску нападения со стороны Англии и Франции. Запись в дневнике Чиано дает возможность понять, как страшился подобной перспективы его тесть[3].

Рано утром 1 сентября несчастный итальянский диктатор позвонил в Берлин послу Аттолико и, по словам Чиано, «просил его умолить Гитлера послать ему, Муссолини, телеграмму, освобождающую его от союзнического долга». Фюрер на удивление быстро согласился. Перед тем как уехать в рейхстаг, приблизительно в 9.40 утра, он послал своему другу телеграмму — в целях экономии времени она была продиктована по телефону в немецкое посольство в Риме.

Дуче!

От всего сердца благодарю Вас за ту дипломатическую и политическую помощь, которую Вы оказываете Германии в ее справедливом деле. Я убежден, что мы сможем выполнить стоящую перед нами задачу силами германской армии. Таким образом, я не ожидаю при сложившихся обстоятельствах военной помощи со стороны Италии. Я также благодарю Вас, дуче, за все то, что Вы сделаете в будущем для общего дела фашизма и национал-социализма.

Адольф Гитлер[4]

В 12.45, выступив в рейхстаге и, вероятно, придя в себя после вспышки, свидетелем которой явился Далерус, Гитлер решил написать еще одно письмо Муссолини. В нем он заявлял, что был готов решить польский вопрос «путем переговоров», но «напрасно в течение двух дней прождал польского представителя», что «только в течение последней ночи произошло четырнадцать нарушений границы» и что теперь он «решил силе противопоставить силу». В заключение следовали выражения благодарности партнеру по оси:

Я благодарю Вас, дуче, за Ваши усилия, в частности за предложенное Вами посредничество. Но я с самого начала скептически относился к этим попыткам, потому что польское правительство, если оно вообще имело желание решить вопрос мирным путем, всегда могло это сделать. Но оно отказалось…

Поэтому, дуче, я не хотел подвергать Вас риску и возлагать на Вас роль посредника, чья деятельность ввиду неразумной позиции польского правительства, скорее всего, была бы обречена на провал…

Адольф Гитлер

Но Муссолини, поддерживаемый Чиано, предпринял еще одну отчаянную попытку взять на себя опасную роль посредника. Накануне, сразу после полудня, Чиано предложил английскому и французскому послам в Риме созвать 5 сентября, если дадут согласие их правительства, конференцию с участием Германии для «изучения пунктов Версальского договора, из-за которых в настоящее время происходят все беды».

Можно было бы предположить, что поступившее на следующее утро сообщение о нападении Германии на Польшу сделает предложение Муссолини ненужным. Но, к удивлению итальянцев, Жорж Бонне, министр иностранных дел Франции и крупный специалист по умиротворению, позвонил Франсуа-Понсе, который был в то время послом в Риме, уже в 11.45 1 сентября и попросил его передать Чиано, что правительство Франции приветствует проведение такой конференции с тем условием, что на ней не будут обсуждаться проблемы, касающиеся государств, не представленных на конференции, и что участники конференции не ограничатся «поиском частичных и временных решений неотложных проблем». Бонне даже не упомянул о выводе немецких войск или приостановке их продвижения как условии проведения подобной конференции[5].

Но англичане настаивали на таком условии и смогли убедить французский кабинет, обуреваемый противоречиями, к вечеру 1 сентября направить в Берлин аналогичное предупреждение. Тексты нот, из которых явствовало, что Англия и Франция вступят в войну, если Германия не выведет свои войска из Польши, были опубликованы в тот же вечер. Муссолини, который хватался теперь за любую соломинку, даже за несуществующую, на следующее утро снова обратился с призывом к Гитлеру, будто он, дуче, не понимал сути англо-французских заявлений.

День 2 сентября, как писал об этом Гендерсон, выдался напряженным[6]. Он и Кулондр с волнением ждали, каков будет ответ Гитлера на ноты их правительств, однако его не последовало. Вскоре после полудня в британское посольство прибыл слегка запыхавшийся Аттолико и заявил, что ему необходимо немедленно узнать одну чрезвычайно важную вещь: была ли нота Британии, направленная накануне вечером, ультиматумом?

«Я сказал ему, — писал позже Гендерсон, — что мне было поручено передать министру иностранных дел, если он задаст такой вопрос — а он такого вопроса не задал, — что это не ультиматум, а предупреждение».