Василий Стенькин - Под чужим небом

На второй день майор снова вернулся к этому вопросу и зачитал выдержку из показаний Халзанова. «Весной тридцать восьмого года меня исключили из института, — показывал Халзанов, — и я приехал к Тарову. Он тогда работал преподавателем в педагогическом училище. Прожил у него чуть больше года. Как-то я высказал беспокойство за его судьбу. Таров сказал, что его не могут арестовать: он сам — чекист».

— Что теперь скажете, Таров? — спросил Юкава, не скрывая насмешки.

Ермак Дионисович понимал: голословное отрицание — не лучший способ борьбы с Юкавой, но признать показания Халзанова даже частично он не мог.

— Показания Халзанова ложные, — твердо заявил Таров.

— В какой части они ложные?

— Полностью.

— Когда вы познакомились с Халзановым?

— Я знал его еще мальчиком. Мы много лет были знакомы с его отцом, часто встречались... Думаю, Халзанов дал такие показания по вашей подсказке. Все предатели стараются угодить своим хозяевам.

— А я убежден, Таров, что вы давно служите в советской разведке, — грубо перебил Юкава.

— Это ваше предположение. Насколько я понимаю в юриспруденции, обвинение должно строиться на доказательствах, а не на предположениях следователя, — сказал Таров.

— Будут и доказательства, Таров. Очной ставки с Халзановым не боитесь?

— Напротив, я хотел потребовать ее.

Юкава задержал долгий изучающий взгляд на Тарове и, подойдя к нему вплотную, спросил:

— Вы предупреждали Халзанова о том, чтобы он не выдавал ваше знакомство?

— Да, предупреждал. Во всяком деле, а в разведывательных службах в особенности, всякие знакомства считаются нежелательными. Они всегда наталкивают на размышления о необъективности отношений.

— Ну что же, Таров, получается у вас складно, но не очень убедительно. Подумайте о своей судьбе.

Возвратившись в камеру, Ермак Дионисович стал разбирать тактику допросов, которую применяет Юкава. Очевиден такой ход: он пытается заставить подследственного самого оценить доказательства и понять бесполезность сопротивления. Расчет на моральный излом. А Халзанов, подлец, все выложил, — переключилась мысль Тарова. — Хорошо бы скомпрометировать его и показания. Как? Он показал, что я называл себя чекистом. Но этого я не говорил. Надо на очной ставке заставить отказаться. Отказ подорвет веру в него. Но как я мог необдуманно пооткровенничать тогда? Разве можно было предвидеть такой оборот дела — ведь я разговаривал со своим человеком! Почему стал предателем Платон? Он не просто предает, а еще клевещет.

И вдруг Таров вспомнил самообличения Халзанова: «Не стыжусь признаться, — говорил он о своем пребывании в лагере, — я в те дни убил бы своего лучшего друга, если бы пообещали накормить досыта...» И еще: «Когда живешь среди подлецов, сам необратимо становишься таким же».

Чтобы понять прежнее мировоззрение Халзанова, Ермак Дионисович начал перебирать в памяти беседы с ним. На квартире Тарова и на рыбалке они нередко вели дискуссии на философские темы. Халзанов был порою довольно резок в суждениях. Таров считал, что Платон оригинальничает, как нередко случается с молодыми; начитался философских книг, а разобраться в них толком не сумел.

Чаще всего возникал вопрос о смысле жизни. Этот вечный, неразрешимый вопрос очень тревожил молодой, незрелый ум Халзанова.

— Жизнь — это тяжелая обязанность, возложенная на человека природой, — сказал как-то Платон.

— Что-то не понимаю твоей мысли, растолкуй, — попросил Таров.

— Цель жизни — смерть. Это аксиома. И я удивляюсь тому, что люди, не понимая простой истины, ссорятся по пустякам, обзывают друг друга злыми словами, грызутся за место в жизни... Впрочем, может быть, все это делается для того, чтобы сократить путь к смерти.

— Что же, прикажешь лезть в петлю? — спросил Таров. — Ведь это самый короткий путь.

— Нет. Суть заключается в том, чтобы пройти по жизни легко, весело, сыто. Тогда путь покажется короче... Многие, собственно, так и поступают.

— Твои мысли не новы, Платон. Будда выразил их раньше и точнее чем ты. Не слышал?

— Не помню.

— Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя, — говорит Будда. — Надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни... Так что я не случайно спросил тебя о петле.

— Я нахожу учение Будды весьма мудрым. Оно, кажется, что-то проясняет... Хотя насчет петли я все же не согласен...

...Шли долгие, изнурительные допросы. Один и тот же вопрос ставился в десятках вариантов: когда установилось сотрудничество с советской разведкой, какие выполнялись задания, через кого поддерживалась связь? Таров давал только отрицательные ответы: с советской разведкой не связан, никаких ее заданий не выполнял.

Юкава неистовствовал. Дважды уже применял «чайник» — его излюбленный метод пытки, один раз — бамбуковые «наручники». При допросах в сорок втором году Юкава, надо полагать, имел указания не усердствовать в мерах принуждения. Теперь ничто не ограничивало его действий, и он дал полную волю своей садистской натуре. Юкава присутствовал при всех пытках, которым подвергался Таров. Вмешивался в действия палачей; учил их приемам, приносившим большую физическую боль, унижение человеческих достоинств.

Таров требовал очной ставки с Халзановым. Юкава, очевидно, не очень полагаясь на своего единственного свидетеля, под разными предлогами откладывал очную ставку.

Насколько серьезно готовил Юкава очную ставку между Таровым и Халзановым можно судить по тому, что на нее были приглашены еще два офицера ЯВМ: майор и капитан. Ермак Дионисович раньше встречал этих офицеров, но знаком с ними не был и фамилий не знал.

Когда ввели Тарова, Халзанов сидел с опущенной головой на табуретке посередине комнаты. Ермаку Дионисовичу предложили сесть напротив. Табуретка для него была заранее приготовлена. Офицеры стояли возле стола, а Юкава подошел поближе.

— Вы знаете сидящего перед вами человека? — спросил Юкава, обращаясь к Халзанову.

— Да, знаю. Это Таров Ермак Дионисович.

— А вы, Таров, узнаете этого человека?

— Да, это Халзанов Платон Гомбоевич.

— Халзанов, повторите ваши показания.

Халзанов, не поднимая взгляда, стал рассказывать об их знакомстве с Таровым, об аресте отца.

— После ареста отца я около года или чуть больше жил на квартире у Тарова, он тогда работал преподавателем в педучилище. Как-то в разговоре я высказал опасение за судьбу Тарова, в том смысле, что и его могут арестовать. Таров сказал, что его не арестуют: он сам — чекист.

Лжесвидетельство Халзанова возмутило Тарова. Он предполагал, что Халзанов расскажет правду, но такой подлости не ждал от него. Если раньше он пытался понять, почему Платон стал на этот путь, подходил к нему с иной меркой, чем к врагам, то теперь же ощутил к нему ненависть и отвращение. Халзанов чувствовал это, коробился, как лист бумаги под сфокусированным лучом солнца, лицо его багровело, по щекам катился пот. Он пытался смахнуть пот, но руки его тряслись, как у дряхлого старика.

— Я отказываюсь... Это мое умозаключение, — прошептал Халзанов. Затем громче повторил эти слова. Он, видимо, имел в виду лишь то, что Таров не называл себя чекистом. Юкава же понял это заявление Халзанова, как отказ от всех показаний.

Нервы подвели Юкаву. Он набросился на Халзанова, как стервятник, стал зло хлестать по щекам, приговаривая по-русски: сволочь, дрянь, свинья...

На этом очная ставка закончилась. Халзанова и Тарова увели в тюрьму.

И опять допросы, допросы... По десять часов в сутки, все об одном и том же. Терпение Юкавы лопнуло. Он снова отправил Тарова в комнату пыток, там Ермак Дионисович впервые потерял сознание.

На второй день после пытки Юкава обычно бывал мягче. Допрашивал, не повышая голоса, меньше грубил.

— Халзанов говорит, что вы не арестовывались, а работали в педагогическом училище, — допытывался Юкава. — Это правда?

— Правда. В педагогическом училище я действительно работал вплоть до моего ареста. Я был осужден на десять лет, бежал из колонии, о чем три года тому назад давал подробные показания.

— Вы говорите, Таров, что были близки с Халзановым. Какой же смысл ему врать?

— Человек, изменивший родине, способен на любую подлость. По собственному признанию Халзанова, он необратимо стал подлецом и способен убить самого близкого человека... — Таров понимал, что Юкава, воспитанный на сусидо — моральном кодексе самурая, — не останется безразличным к этим доводам.

После очной ставки Ермак Дионисович использовал каждый случай, любой предлог, чтобы скомпрометировать Халзанова.

— Но в педагогическом училище вы все-таки работали? — спросил Юкава без прежней твердости в голосе.

— Работал, господин Юкава, до момента ареста. Халзанов окончательно запутался. Он никогда не мог похвастаться ни умом, ни памятью...