Василий Стенькин - Без вести...

Утром возле ресторана «Золотые ворота» выстроилась толпа человек в триста. Иннокентий сообразил, что здесь есть работа, занял очередь. К полудню выяснилось, что нужны два кухонных рабочих.

В воскресенье Каргапольцев забрел на небольшую гору, словно разлинованную узкими зелеными улицами. Отсюда был прекрасно виден весь город. И вдруг услышал родную русскую песню: «Во поле березонька стояла...» Пели с чувством, на чистейшем русском языке. Он стоял, как зачарованный. Близкая сердцу песня обострила хроническую болезнь, называемую ностальгией. Непреодолимое желание поговорить на родном языке заставило постучать в окно с резным, по-русски раскрашенным наличником.

На стук вышла женщина лет сорока, полная, с круглым лицом, разрумянившимся, очевидно, от хмельного. Ее наряд напоминал одежду старообрядческих женщин или семейских, как их называют забайкальцы.

Осмотрев с ног до головы Иннокентия, женщина улыбнулась и что-то произнесла звонким голосом.

— Простите, — проговорил Каргапольцев. — Видите ли, я русский. Понимаете, русский.

— Да, понимаю, — ответила женщина, с какой-то особенной тщательностью выговаривая слова. — Вы из Советского Союза?

— Да... Стало быть, нет... Я приехал из Неймса.

— Вы просите милостыню?

— Нет, что вы. Я русскую песню хотел послушать.

— Извиняйте, русские есть разные. На наш концерт все билеты проданы.

Женщина лукаво подмигнула и захлопнула калитку.

Прошла еще неделя. Иннокентий отдал последние тридцать центов за пару сэндвичей и чашечку горького черного кофе. «Если сегодня не найду работу, — подумал он, — завтра придется искать ночлежку, разучивать там молитвы вместе с бывшими княгинями и графинями». Но ему повезло.

— Я могу дать тебе работу, — сказал усатый толстяк, попыхивая вонючей сигарой. — Но два условия: мы не гарантируем ни срока, ни заработка; а ты не предъявляешь никаких претензий.

Иннокентий с радостью согласился. В кармане опять появились доллары и жизнь стала не столь грустной.

Однажды, пересекая после работы парк, Каргапольцев обратил внимание на крупного мужчину, сидевшего в одиночестве. Он жадно сосал короткий окурок, обжигая губы и дрожащие пальцы. Лицо его, с дряблыми щеками и набухшими мешками под глазами, казалось слепленным из грязной ваты. А в пяти шагах от него, на соседней скамейке сидели влюбленные. Юноша опрокинул девушку к себе на колени и, позабыв обо всем на свете, страстно целовал ее лицо, шею, грудь. Платье девушки высоко задралось, но она не замечала. Здесь ключом била сама жизнь и это еще сильнее подчеркивало трагическое положение этого увядающего человека. Серый и жухлый, он был похож на степную полынь, опаленную суховеем.

Иннокентий замедлил шаг. Что-то такое неосознанное им, подсказало, что он встретился с русским человеком.

Подошел вплотную к нему, остановился. Человек тяжело поднял веки. Каргапольцев понял, что этот русский попал в непоправимую беду и по доброте своей искренне захотел помочь ему.

— Добрый вечер, — тихо произнес он.

Плечи человека вздрогнули, невидящий взгляд остановился на Иннокентии. Наконец, он спросил:

— Кто ты?

— Русский.

— Слышу, что не турок. Как попал сюда?

— Иду с работы.

— У тебя есть работа? Значит, должны быть доллары. С тебя ужин.

— Что ж, согласен... Только надо бы познакомиться. Меня зовут Иннокентием.

— Меня можешь называть Иваном Ивановичем.

— Это настоящее? — спросил Каргапольцев, уловив фальшивую нотку в голосе старика.

— А для тебя не безразлично? — И тут же примирительно, даже заискивающе добавил: — Ладно, Иннокентий. Это я по привычке... Старая гордость — живучая стерва. Секретов у меня нет — угостишь, обо всем расскажу, покаюсь, как на исповеди.

Они заняли крайний столик на открытой веранде, устроенной на крыше многоэтажного дома. Оттуда были хорошо видны разноцветные огни порта и безграничное свинцовое зеркало океана.

Опрокинув второй бокал неразбавленного виски со льдом, Иван Иванович произнес:

— Теперь можно и поговорить...

Он отодвинул тарелки и стал шарить в карманах.

— Закажи, пожалуйста, пачку сигарет... Спасибо. Так вот, Иннокентий, сегодня мне — пятьдесят. Дата, так сказать, юбилейная — положено подводить итоги, как говорят в России.

Каргапольцев терпеливо слушал, а Иван Иванович говорил безумолку, мысли его часто сбивались. Не только от виски, он — волновался.

— Итоги: куда стремился и к чему пришел... Ты Надсона никогда не читал? Впрочем, в твое время его уже не читали...

Отпив несколько глотков минеральной воды, Иван Иванович начал читать стихи, каким-то свистящим полушепотом: «Я вновь один и вновь кругом все та же ночь и мрак унылый, и я в раздумьи роковом стою пред свежею могилой. Чего мне ждать, к чему мне жить, к чему бороться и трудиться: мне больше некого любить, мне больше некому молиться!» Поймешь ли ты, милый мой благодетель, смысл последних слов? Мне больше некому молиться! — выдохнул он.

Иннокентий понимал смысл тех горьких слов.

— Давно ли ты на чужбине, Иван Иванович?

— И давно и нет. Два года — небольшой срок, но иногда два года бывают длиннее целой жизни... длиннее вечности... Налей еще по одной да подбрось холодку... По специальности я электромеханик. Окончил институт в Ленинграде, там и жил, имел хорошее место. Видно, в те времена был неглупым — меня ценили, выдвигали. В двадцать шесть лет я уже заведовал крупной лабораторией...

Иван Иванович отхлебнул виски, запил водой.

— Однажды изобрел я одну систему... у тебя какая специальность?

— Ветеринар.

— Хм... — Иван Иванович презрительно скривил губы. — Тогда ни черта не поймешь, да и не надо тебе понимать... В общем, мне казалось, что мое изобретение призвано совершить революцию в электротехнике... Началась бесплодная переписка, споры до отупения... Одни хвалили, другие отвергали... Самолюбие мое растравили до предела. Я не находил себе места, стал безудержно поклоняться Бахусу... Ну, ладно... Тут на мою беду подвернулась командировка в Берлин...

Каргапольцев хотел было заметить, что Иван Иванович воспользовался командировкой и переметнулся на Запад.

Но Иван Иванович разгадал это и возразил:

— Нет не то, что ты думаешь. Тут все гораздо сложнее... Наберись терпения — выслушай...

Он глубоко затянулся и, выпустив струю дыма, продолжал:

— Этого у меня и в мыслях не было: знал, что на Западе манна с неба не сыплется. Живу неделю в Берлине, две, а раз в ресторане подсел ко мне во всех отношениях приятный господин и ну расхваливать меня, травить больное самолюбие... Я-то думал, он из восточных немцев, величаю его «mein freund», расхваливаю свое изобретение. Долго с ним сидели, много пили. Он приглашает меня в Западный Берлин: ночной ресторан, красотки и прочее. Я со своей дурной головой тогда не мог понять, что добровольно лезу в ловушку... Короче говоря, после бурной ночи проснулся, не могу сообразить, где я, что со мной. Потом началось горькое похмелье. Без перерывов меня допрашивали американские офицеры. Я пытался протестовать, меня в самолет и — за океан... Словом, выкрали меня, как вещь, видимо, подозревая великую ценность во мне. На поверку оказалось, что изобрел я велосипед.

Иван Иванович опустил голову и закрыл глаза, словно уснул на мгновение.

Потом поднял глаза и, видя удивление Иннокентия, произнес по слогам.

— Да, ве-ло-си-пед... Изобретение, вскружившее мою голову, здесь было пройденным этапом. Получилось, значит, что и не было у меня изобретения... Убедившись, что ничего интересного выжать нельзя, плюнули на меня... И вот, видишь, живу в свободном мире.

— А не думал домой вернуться?

— Думал... и даже кое-какие шаги предпринимал... Но мне здешние пригрозили... И вот, привык к скотскому положению... Теперь я ненавижу все и всех... Да и примут ли меня на родине? Кому я теперь нужен? Такая шваль... Налей еще!

В какой-то момент Каргапольцеву показалось, что Иван Иванович умело играет заранее разученную роль, а откровенность его подозрительна.

Иван Иванович опять как-будто прочитал его мысли:

— Думаешь, я рисуюсь, играю роль? И откровенность моя тебе кажется подозрительной. Так?

— Да, — честно признался Иннокентий.

— Нет, все правда.

Каргапольцеву вдруг захотелось влепить пощечину этому безродному алкоголику.

— Но есть же у тебя родители, жена, дети?

— Родителей не знаю, пропали в революцию; о жене не вспоминаю: она не могла понять меня. Дети? У них своя судьба, они рады были скорее избавиться от нас, от тех, кто дал им жизнь. А откровенности моей не удивляйся, — сказал он, возвращаясь к прежней мысли. — Откровенен я потому, что «мне больше некого любить, мне больше некому молиться!» Даже тюрьма теперь не страшна: там, говорят, можно не работать, все равно накормят и бесплатно койку дадут...