Ксения Лученко - Матушки: Жены священников о жизни и о себе
– Не получается ли так, что вы, понимая, что церковная обыденность, общение с церковными людьми, с клириками может отвратить от храма, сделать веру неживой, сознательно пытаетесь отгородить детей от этой обыденности и обрядоверия?
– Получается. Но вы понимаете, я не могу сказать, что делаю это сознательно, я их никуда не отодвигаю. Просто меня с годами все больше и больше занимают «примитивные» вопросы. Почему человек, мало знающий о Церкви, пусть крещеный, порой более способен на христианский поступок, чем я – и матушка, и с крестом на шее с пеленок, и в церковь хожу, и чего-то чуть-чуть знаю. Для меня это тайна. Тайны, конечно, нет, это говорит о том, что я слабая. Но меня подавляет эта ситуация, я чувствую себя в положении пыли, я ничего не могу, а тут я вижу людей, которые ничего не декларируют, а просто делают, а нам в Церкви, как я понимаю, этого не хватает. Есть чему поучиться.
Я очень люблю приметы ушедшей жизни и саму эту «старую» жизнь. Я люблю старые бумаги, книги, старые фотографии, но этого мало для настоящей жизни, если я хочу ее прожить. А не стилизоваться под… Я люблю, когда в церкви благолепно, пышно, а потом, я столько лет сталкиваюсь с церковью, где никого нет, ничего не благолепно, где батюшка косноязычный – служить не умеет и службы не знает, и люди ничего не понимают и понимать не хотят. Когда смотрю в деревне на этих людей… Кажется, это, письмо Хомякова Аксакову, где он пишет, как пытался объяснять литургию своим крестьянам и был в ужасе оттого, что они не только ничего не понимают, они и понимать не хотят. Прошло столько лет, а и сейчас под этим письмом можно подписаться. Когда бываю среди простых людей, иной раз раздражаюсь на них, а иной раз хочется перед ними на колени встать за то, что они способны в своей нищете на самые простые, человечные поступки, на которые ты, может быть, не способен. Это у меня выбивает почву из-под ног. Меня не испугает, если мои дети не будут любить акафисты, или не будут печь в четверг соль, или не будут петь духовные песни, меня больше всего пугает другое. То, что на самом деле уничтожает веру. Я над этим много думаю… Мы сейчас присвоили себе то, что нам не принадлежит, механически перенесли на себя опыт предшествующих поколений (игнорируя разрыв в 80 лет) и сочли вправе объявить себя продолжателями, наследниками и прочее. Совершенно не дав себе отчета в том, что эти 80 лет изменили нас, они нас сделали другими. Мы уже не те русские христиане, которые были до 1917 года и на нас это накладывает определенную ответственность: мы не можем прятаться ни за какую форму, ни за какие иконы, ни за какие облачения, вышивания, пения и прочее. Это, извините, не наше, мы это крадем, потребляем.
Начинать нам надо не с облачений, не с пения, не с православных мод, начинать надо конкретно с поступков. То есть уметь видеть и слышать, терпеть и прощать конкретного человека. Молиться помалу, быть может, но искренно и участно, а не болеть душой за Россию и Церковь, потому что это не наше дело. А печься о каждом дне и каждом человеке, который встретился тебе в этот день. Поэтому я бы и не стремилась к внешней форме. Есть она – слава тебе, Господи, нет ее – ничего страшного. Я не стремлюсь ее воссоздавать.
У нас в деревне три года как храм освящен, я приезжаю: «Таня, почему нет запрестольного креста, как у вас батюшка служит?» – «А разве надо?» Одна женщина, у нее сын служил в Осетии, участвовал в известных событиях, десантник – вся в слезах. Я ей говорю: «Люда, пойдем, я храм открою, мы с тобой помолимся, почитаем, тебе полегче станет, пошли», – я пою, они ревут, я реву, пение как у козлов – кошмар. Дала ей молитвослов, вот Александр Невский, стой, молись, не буду тебе мешать. Все замечательно, душевно, все справили, священника нет, пошли домой. А мы рядом живем, метр от калитки храма, выходит Люда и выводит своих коз. И куда она их прикрепляет? – к ограде храма. Вот это вечное чувство: «годится – молиться, не годится – горшки покрывать». Только ты у храма в слезах валялась, ты тут же своих коз будешь пасти. Это меня всегда поражает в людях. С другой стороны, я знаю, эта Люда способна на такие поступки, на которые я, что-то знающая, не способна. Я могу перед ней только шляпу снять, это меня обезоруживает. Я умолкаю на тему «христианин – не христианин», «соблюдаешь – не соблюдаешь». Может, я не права, но я так ощущаю.
– В связи с тем что отец Георгий с 1988 года преподает в Духовной Академии, у него до 2005 г. не было своего прихода, были лишь окормлявшиеся у него в храме Духовной Академии прихожане, и вот появился приход. Изменился ли отец Георгий, изменилась ли ваша внутрисемейная жизнь с по явлением прихода?
– Стало тяжелее. Тяжелее в том плане, что он меньше стал бывать дома. И даже когда – дома, он все равно не дома – не умолкает телефон, или кто-то приходит. Он прекрасно понимает ответственность, как легко потерять голову на приходе. У батюшки своя боевая за дача: как бы не одуреть и не «уехать» куда не надо. А на приходе находясь, особенно если ты один, это очень просто. На глазах столько повредившихся через любовь народную батюшек, что первое время, как появился приход, я была в ужасе и очень не хотела. Мне было бы спокойнее, если он был бы пятым, десятым священником где-нибудь… Да и я так хорошо прижилась в Лавре в моем любимом Троицком соборе, и так мне не хотелось ни на какой приход. На самом деле не столько батюшка воспитывает прихожан, сколько прихожане батюшку воспитывают. У нас очень хорошие прихожане – здоровые на голову, поэтому объяснять ничего не надо, и все попытки превратить батюшку в гуру пресечены самым решительным образом и не мной, а прихожанами, за что я им очень благодарна. А попытки были у некоторых эмоциональных людей.
Я прихожу в храм, который пока на храм не похож, я помню мысль свою, когда стояла на освящении, – какое здесь все не намоленное, и вдруг понимаю: наша задача просто нарабатывать. С точки зрения эстетики храм абсолютно некрасивый, не осмыслен духовно, но потом я и этому нашла объяснение, подумала – куда я лезу, если мы с нуля, так и тут все с нуля – пожалуйста. Только то, что наработаем, – то в нашем храме и будет. Нам не за что прятаться, и в этом смысле наш храм более выигрышный, чем Никольский собор и Смоленская церковь, где так легко прятаться и творить иллюзии – какие мы хорошие, верующие и т. д. А у нас в храме никаких иллюзий родить нельзя, я ему теперь даже благодарна, хотя мне хотелось бы и фрески другие, и иконы другие, и в другом порядке, но я говорю себе – «стоп». И привожу эту свою мысль справедливую, хотя и обидную.
– У матушки есть место в приходе?
– Никакого места у нее нет вообще, хорошо, когда она не ходит на тот приход, где муж служит. У нас так сложилось потому, что мы привыкли всегда быть вместе. У матушки место, как и у всех: стой и молись. Если матушка поет – у нее свое место на клиросе, это понятно, а если она ничего не умеет – стой и молись.
– Есть ли моменты, когда прихожане раздражают вас, досаждают священнику, звонят в час ночи с глупыми вопросами?
– Это зависит от того, кто звонит. Сама я ни к кому не лезу и вопросов не задаю, как правило, но бываю в курсе каких-то житейских обстоятельств прихожан. Когда люди звонят, я знаю, кто звонит, и я могу эту ситуацию регулировать, научилась к старости. Просто сказать: «Извините, он спит», – раньше у меня язык бы не повернулся, по причине деревенской деликатности. Теперь я подразвилась и могу это сказать. Когда звонят те, кого я знаю или кому очень нужно, я всегда зову. Когда звонят пустозвоны, одно время были журналистские звонки, я могу завернуть спокойно, даже сказать, что дома нет. А из прихожан у нас просто так никто не звонит. Как правило, таких нет, чтобы звонили и начинали душеспасительные беседы по сорок минут.
– Есть сложность в том, что священник больше принадлежит духовным чадам, чем своим собственным детям, своей жене?
– Я сложности не вижу, мы занимаем свое место, прихожане свое.
– Проблема, стоящая перед многими священниками в наше время, – как не превратиться в хозяйственника, она стоит перед отцом Георгием, перед вами?
– Мне кажется, масса священников все это естественным образом сочетают, нам же не о чем говорить, отец Георгий никогда не занимался хозяйственной деятельностью, у него не было такого опыта. В нашем храме нет хозяйственной деятельности, храм домовой. В Академии он вообще не касался хозяйственных вопросов. Вот если бы он оказался на строящемся храме, был бы какой-то предмет для разговора, а сейчас проблемы нет.
– Кроме занятости, приход как-то изменил вашу семейную жизнь?
– Ничего не изменилось. Отец Георгий меняется с годами, это не связано с настоятельством, он стареет, устает, становится резким, но это связано с тем, как он реагирует на общую ситуацию. Наоборот, приход его радует, радует, что он служит один. Бывает тяжело, когда люди разные на одном приходе, а когда ты один – ты свободен.
