Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Группы гуляющих располагались в роще прямо на траве, расставляли бутылки с напитками, раскладывали закуску и пели песни под гармонику – вся роща была заполнена звуками гармоник, песен, выкриками разносчиков, зазыванием чайниц».
В 1910-е годы «первомайские» гуляния наряду с Сокольниками проходили в Петровском парке, куда переместились катания. И если верить свидетельству очевидца, к тому времени они окончательно перестали напоминать пышные празднества былых времен:
«У всех остановочных пунктов трамвая толпы народа. Единственные в своем роде собрания под открытым небом, не запрещенные законом.
Уныло стою на площади у Страстного монастыря.
Один за другим подкатывают вагоны трамвая. Толпа бросается вперед, но останавливается при звуках охрипшего, неумолимого и непреклонного, как судьба, голоса кондуктора:
– Нет местов! Слазьте, господа! Нет местов!
Дзинь! Вагон трогается. Счастливые пассажиры стукаются лбами, но вид имеют победоносный и с презрением смотрят на нас, уныло стоящих посреди площади.
Еще вагон. Еще.
– Нет местов! Слазьте, господа!
Точно во всех вагонах поставлен граммофон с одной пластинкой.
Наконец каким-то чудесным, – пожалуй, не столько чудесным, сколько нелегальным, способом вскарабкиваюсь на площадку. Моя удача стоит шлейфа какой-то даме. Но a la guerre comme a la guerre. И потом я сам видел, как она только что сбила зонтиком цилиндр с головы какого-то очень солидного господина.
Надпись на площадке гласит: 7 мест. Я стою 21-й. Очевидно, можно вместить и невместимое.
Кондуктор свирепо на меня смотрит. По-видимому, хочет крикнуть:
– Слазьте, господин!
Но в глазах моих видна такая отчаянная решимость защищать занятую позицию до последней пуговицы на пальто, что кондуктор только машет рукой и берется за сигнальную веревку.
Дзинь! Поехали.
Кто-то извиняется:
– Pardon!
Кто-то, более экспансивный, ругается:
– Черти! Все ноги отдавили!
Из дальнего угла площадки кто-то спрашивает:
– Неужели все четыре?
Петровский парк.
Москва встречает «праздник весны». Весело, как в клубе самоубийц.
Чинно, один за другим, тянутся экипажи по кругу. А по краям дорожки, окаймляющей круг, неподвижная толпа. Стоят и смотрят. Смотрят молча, сосредоточенно, как по обязанности. За шпалерами наблюдателей сплошной стеной медленным шагом движется толпа. Томительно переступает с ноги на ногу. Минутами останавливается и стоит, тяжело дыша, притиснув друг друга, вдыхая пыль, нависшую в воздухе неподвижным облаком. Ни одного веселого лица. Ни живого слова, ни остроты. Куда уж тут острить!»
Однако остряки все же находились, и свои впечатления о «катании» в Петровском парке излагали в стихах:
За экипажем экипажКатится по песку...Mesdames, на сцену выход ваш!Здесь нынче tout Moscou!Меха, брильянты, кружева,Душистые цветы...Ей-ей, кружится головаОт этой суеты!Цветы на гривах, на хвостах,Цветы у кучеров,И на изящных головахПрически всех цветов.Здесь высший свет и полусвет;Торжественный разъезд;Здесь рой божественных диветт[72]Кафешантанных звезд.на паре кровных рысаковСама диветта Ш.,Мечта сановных стариков,Обедов их душа!А вот брильянтовым дождемЗалито декольте,В автомобиле, за окном,Сама диветта Т.Ей удалось в счастливый мигСоставить капитал,И интендантский поставщикПред нею трепетал. [...]Меха, брильянты, кружева,Весь свет и полусвет!..Пускай здесь пыльная трава,Пускай природы нет,Пускай туманной пеленойЗакрыт лазурный свод,И пыль докучливой волнойВам лезет в нос и в рот,Пускай забавна новичкуНарядов пышных смесь, —Зато, друзья, здесь tout Moscou!C'est chic[73] – кататься здесь!
«Толкотня и в кофейной, – продолжается рассказ о „первомае“ в Петровском парке. – Пыль с круга долетает и сюда, осаживается на столы, в стаканы с кофе и чаем, на пирожки и пирожные, противно хрустит на зубах.
И зелень, еще молодая, а уж какая-то блеклая и серая от пыли, как лица гуляющих.
Несколько шагов в сторону, в глубину парка. Здесь свободно и легко дышится. Тихо, чуть-чуть блестит молодая трава и... почти ни души гуляющих. Кое-где на скамейках парочки. По лицам видно – у них двойной праздник: праздник весны и праздник любви. Но чем дальше в глубь парка, тем реже и реже встречные. И там, где уже можно забыть о Москве, о городе, об узких улицах-коридорах, – там уже никого нет.
Детям города нужна толпа, пыль и сутолока. Им нужен шум чужих автомобилей, мягкий шорох чужих экипажей на дутых шинах. Нужна чужая роскошь. Она волнует, злит и нервирует стоящую на кругу толпу, но без этой атмосферы бьющей в глаза чужой роскоши, специфической атмосферы города, – толпа чувствует себя, как рыба на песке.
Возвращаюсь из глубины парка, и медленное течение толпы томительно долго влечет меня к остановке трамвая.
Короткий, но решительный бой, и я в вагоне. Даже сижу. И в качестве победителя с усмешкой поглядываю из окна на злые, раздраженные лица побежденных, толпящихся около вагона.
Вагон трогается. Молоденький студент, севший против меня, не выдержал и сошкольничал. Высунулся из окна и крикнул:
– Помните, господа: при атаке главное – быстрота и натиск!
На остановках кондуктор вопит, как заведенная машина:
– Местов нет! Слазьте, господа!»
А тем временем в Сокольниках первомайский праздник шел уже по накатанной колее:
«Здесь публика подразделяется. На кругу „поинтеллигентнее“, вне круга – попроще. Сотни пудов подсолнечной шелухи. Пищит гармония. Пьяная песня – городская, фабричная. Неизбежная ругань. И опять тишина в глубине векового парка, где так хорошо отдохнуть, где полной грудью можно вдохнуть аромат распустившихся деревьев.
В сокольнической толпе еще хуже, чем в Петровском парке. Здесь толпа полупьяная. Но, по существу, это безразлично. И в Сокольники, и в Петровский парк город выслал своих сынов «встречать весну», но наложил крепкое заклятие: ни на минуту о нем не забывать. Ни на минуту не забывать, что радость и зелень, весна и воздух, простор и свобода – случайное, преходящее условие жизни. [...]
Уже вечер.
Толпа устала. Раздражительная, злая. У вагонов трамвая чуть не драка.
Один за другим отходят переполненные вагоны. Лес и весна охотно отпускают чуждых им гостей».
В начале мая происходило еще одно важное событие в жизни Москвы – у детей заканчивался учебный год. «Распустили!..» – звучал на улицах радостный ребячий клич. В отличие от старческого брюзжания в адрес молодежи, в устах школяров это слово означало, что их отпустили на каникулы. «Летописец» городской жизни А. М. Пазухин обратил внимание на то, как сразу изменялся облик вчерашних гимназистов и учеников других учебных заведений:
«Расцветают акации, начинаются вакации. Большинство учебных заведений кончает свой академический год гораздо раньше, и те из учеников и учениц, которые не держат экзаменов, распускаются в самых первых числах мая, а то так и в апреле. Долой форменная одежда!.. С первого же дня иной мальчуган облачается в какую-нибудь блузу или в русскую сорочку, надевает высокие сапоги и только фуражку оставляет форменную, как некоторый знак своего достоинства».
Действительно, до конца лета дети могли забыть о форме. Да и полицейским служителям сразу облегчение – не надо следить за тем, чтобы «господа гимназисты» и прочие ученики не нарушали правил ношения форменной одежды. А то ведь ее образцов в инструкции для блюстителей порядка перечислялось несколько десятков – для каждого учебного заведения высшим начальством была утверждена своя форма.
И все же кое-где даже в каникулы можно было заметить белый форменный передник. Эту деталь отметила в мемуарах
Нина Серпинская: «Профессиональные проститутки для большей пикантности и детскости часто одевались гимназистками. При впуске в отдельные кабинеты, дома свиданий и номера бань на это никто внимания не обращал»[74].
Впрочем, такие «нарушения формы одежды» всегда могли привлечь внимание полиции.
Полиция
Полицейская деятельность государства, как известно, имеет своей задачей, с одной стороны, предупреждение и пресечение действий, нарушающих существующее благосостояние, а с другой – содействие к дальнейшему развитию народного блага.
«Исторический очерк образования и развития полицейских учреждений в России».Болван! Скотина! Дубина стоеросовая! Чтобы руки твои загребущие у тебя еще в детстве отсохли...
Помощник пристава запнулся, безуспешно подыскивая ругательства пообиднее. Молодой широкоплечий городовой, которого столь яростно распекал полицейский офицер, замер по стойке смирно, боясь шелохнуться. По его лицу катились крупные капли пота, а губы беззвучно шевелились в тщетной попытке произнести слова оправдания:
