Елена Коровина - Москва: мистика времени
Потом все пили кофе в Васнецовском зале, рядом с «Богатырями» и «Аленушкой». Причем сначала кофе разливала хозяйка, затем – сама императрица. Потом пошли по галерее. В Суриковском зале государь заговорил о приобретении «Боярыни Морозовой», но Третьяков ответил:
– Она уже не моя. Принадлежит городу, а вместе с ним – России!
И тогда Александр III низко поклонился Павлу Михайловичу.
После посещения императора начальство расстаралось пожаловать «господину Третьякову» потомственное дворянство. Но тот решительно отказался:
– Я купцом родился, купцом и помру!
И ведь как в воду глядел! В 1895 году по Москве пополз слух о болезни Третьякова. Говорили, что у него расширение желудка и, наверное, язва. Шептались, что он приводит в порядок свои дела и стал необычайно прижимист – за каждый рубль торгуется. Впервые отказывает художникам во вспомоществовании. Верещагин, мол, просил взаймы крупную сумму, а Третьяков не дал. Хоть и мог бы – капитал уже на миллион тянет…
В конце 1897 года в дом в Лаврушинском доставили новое полотно. Несмотря на все несчастья, галерея требовала пополнения. Вера Николаевна взглянула на бирку: «Васнецов В.М. Царь Иван Васильевич Грозный». Опять этот ужасный Грозный! К чему бы? Правда, Васнецов – замечательный, светлый художник. Вряд ли это недоброе знамение…
Увы! Через несколько месяцев, в марте 1898-го, Веру Николаевну разбил паралич. У нее нарушилась речь. Павел Михайлович не понимал ее, и она беззвучно плакала. Третьяков уходил в кабинет и там отчаянно рыдал. «Всю жизнь на проклятые картины грохнул, даже не мог решить, что мне дороже: галерея или Верочка? – думал он. – Теперь вижу: Верочка! Чтобы поправилась, все бы картины отдал! Да отдавать-то уже нечего. Всё принадлежит городу…»
Бледный, худой и желтый, Третьяков бродил по галерее. Ночей не спал, снова и снова перевешивая картины. Тайком, чтобы никто не услышал (поднимут ведь на смех!), разговаривал с холстами. Все чаще вспоминал предостережения, услышанные в молодости: «Высосут они из тебя жизнь!» Коллекционер горестно вздыхал: если б только из него! Но чем провинилась Веруша?! Да и сам Павел Михайлович из-за болей в желудке почти ничего не ест. Из-за переживаний обессилел донельзя. «Люта эта страсть и тягостна…» Да и ненасытна – все галерея забрала себе, ничего уже создателю своему не оставила…
В конце концов Третьяков свалился. 4 декабря 1898 года вызвал священника исповедоваться и причаститься. По окончании исповеди сказал: «Берегите галерею!» Потом, вздохнув, зашептал: «Верую!» То ли жену звал, то ли Бога… На третьем «Верую» его не стало.
От Веры Николаевны хотели скрыть смерть мужа. Но она поняла и написала едва разборчиво: «Требую быть там». Дочери отвезли ее в залу для прощаний. Она сидела в инвалидном кресле, глядела на Пашеньку, лежавшего в цветах, и кивала ему: «Я скоро!» 7 декабря при огромном стечении народа художники, возглавляемые Васнецовым и Поленовым, отнесли на руках гроб с телом Третьякова на Даниловское кладбище. Речей, которых столь не любил Павел Михайлович, не произносили. Просто долго стояли у свежей могилы. Вера Николаевна на похоронах не присутствовала. Через четыре месяца она и так ушла к мужу.
После смерти Третьякова под одним из ящиков письменного стола нашли странное завещание. Павел Михайлович распорядился, чтобы после его кончины никто не имел права пополнять галерею новыми работами, ведь «собрание очень велико, оно может сделаться утомительным, да и характер собрания может измениться».
Спустя 15 лет Васнецов, посетивший Третьяковскую галерею, писал Грабарю: «Не совершили ли мы преступления относительно памяти П.М., видоизменяя его драгоценный дар Москве и русскому народу? Даже скромный фасад его дома на парадный переделали – в псевдорусском стиле. Я уж и жалею, что по моему проекту. Невольно кидается в глаза, что собственно Третьяковской галереи, быть может, уже нет, а есть городская галерея только имени Третьяковых, составленная из картин, пожертвованных Третьяковым, и из картин, приобретенных после него».
И хранитель Третьяковки Грабарь долго еще думал: прав ли был Третьяков, запрещая пополнять галерею? Или все-таки права галерея, вечно и ненасытно требующая пополнения?..
Собиратели времен
Напиши мне письмо…
Кропоткинский переулок, 5
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
О. Мандельштам
Оба создателя образа незабвенного Остапа Бендера – Илья Ильф и Евгений Петров – были и сами большие шутники, обожавшие розыгрыши. К тому же оба они, как и полагается истинным газетным корреспондентам, которые могут полагаться только на себя, были людьми весьма предприимчивыми.
На самом деле Петров – псевдоним, взятый по имени отца. Тот был учителем истории и вполне мог гордиться прожитой жизнью, ведь оба его сына – Валентин Катаев и Евгений Петров – стали уникальными писателями. Собственно, именно из-за того, что Валентин Катаев уже прославился своими сочинениями, Евгений и взял себе псевдоним, посмеиваясь:
– Да сколько же будет в литературе кататься Катаевых?
В Москву Петров приехал из Одессы в 1923 году. Поселился он в Кропоткинском переулке в небольшом домике № 5 (сейчас сохранился лишь участок, сам старенький дом снесен). Эту огромную, бестолковую, переполненную коммунальную квартиру позже он вместе в соавтором Ильей Ильфом описал в «Золотом теленке», назвав Вороньей слободкой. Но на самом деле название возникло задолго до появления культового романа. Один из современников писателя вспоминал:
«Такое название Евгений Петрович сперва дал своему реальному жилищу, а потом уже перенес его в роман вместе с похожим описанием обстановки и обитателей этой квартиры. Были в действительной «Вороньей слободке» в Кропоткинском и «ничья» бабушка, и «трудящийся Востока – бывший грузинский князь», и многие другие персонажи, описанные в романе».
Описание оказалось настолько ярким, что москвичи с тех пор так и звали свои легендарные коммуналки – Вороньими слободками. У Евгения Петрова была особая страсть: он всю жизнь коллекционировал конверты. На почтах он скупал их пачками. Но как достать конверты, погашенные иностранными штемпелями, тем более в 30-х годах ХХ века, когда Советская страна жила за железным занавесом? Гениальный «папа» Остапа пошел по стопам «сыночка»: придумал феноменальный ход. С разрешения Союза писателей он «переписывался» с кем-то из-за границы, а на самом деле отсылал письмо на. заведомо ложный адрес. Естественно, через пару месяцев конверт возвращался к самому Петрову с пометкой: адрес неверен. Зато на нем стояло множество различных штемпелей иностранных почт.
И вот однажды в апреле 1939 года Петров послал письмо в Новую Зеландию, столь любимую литераторами еще по культовому роману Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Петров придумал город Хайдбердвилл, уверенный на сто процентов, что такого замысловатого названия просто не может быть. Придумал и улицу Ратбич, дом № 7. Затем сотворил самое главное имя адресата: Мэрилл Оджин Уэйзли. Немного зная английский язык, составил коротенькое послание:
«Дорогой Мэрилл! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Поцелуй от меня дочку. Она, наверно, уже совсем большая. Твой Евгений».
Письмо вернулось только в августе. Но это было не его, Петрова, письмо! Вскрыв неизвестный конверт, писатель прочел:
«Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита выбила нас на полгода из колеи. Поэтому, надеюсь, ты простишь, что мы не сразу ответили. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты провел с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во второй класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты привез ей из России. Твой друг Мэрилл».
Прочтя такой ответ, Петров смутился. Не может же быть подобных совпадений! Он никогда не знал никакого семейства Уэйзли, не был в Новой Зеландии и уж конечно не дарил никакой девочке Глории никаких мишек! Да он же всех их придумал – и город, и семейство! Может, это чья-то шутка?! Петров еще раз внимательно осмотрел конверт. Он был настоящий! Как и штемпель «Новая Зеландия, почта Хайд-бердвилл». И адрес отправителя, и имя, полностью выдуманные, оказались реальны! Но главное, как он мог быть с ним знаком?!
Петров перевернул конверт и наконец понял, что там еще что-то есть. Оказалось, фотография. На обороте подпись: «Высылаю фото, которое я тогда сделал, но ты, торопясь, не смог забрать». И дата: «9 октября 1938 года». С фотографии на писателя смотрел он сам, обнимавшийся с каким-то мужчиной крепкого телосложения. У Петрова дыхание перехватило. Да что же это такое?! Он не знает этого человека, а 9 октября прошлого года он был…
И тут писателю вообще чуть не стало плохо. Он вспомнил, что именно в этот день загремел в больницу в бессознательном состоянии. У него отказали легкие, и врачи несколько дней боролись за его жизнь. Так что же выходит, в это время его дух (или фантом – называйте как хотите) попал в Новую Зеландию, общался там с этим самым Мэриллом?! Не потому ли в памяти писателя всплыли его координаты, когда он думал, что просто придумывает их?!
