Александр Ушаков - Гитлер. Неотвратимость судьбы
Вот эту самую свободу Гитлер ценил больше всего на свете и совершенно искренне опасался в случае женитьбы потерять часть харизматического излучения в глазах женской части электората и тем самым повредить политической карьере. «Многие женщины, — говорил он, — поддерживают меня, потому что я не женат. Это было особенно важно в годы борьбы. Здесь как у киноактера: когда он женат, он теряет в глазах поклонниц Нечто и перестает быть для них идолом».
Другая причина крылась в его патологически выраженном нарциссизме, который в категорической форме отвергал все, способное отбросить даже самую маленькую тень на его гипертрофированную личность. Дело доходило до того, что даже при Гели он не решался появляться в плавках, опасаясь, что появление в обнаженном виде уронит его достоинство. По той же причине он старательно избегал любых форм занятий спортом.
И все же больше всего его пугала мысль о последствиях брака, что он и сам очень четко выразил: «Не хватало мне еще жены, чтобы она своей болтовней отвлекала меня от работы! Я никогда не мог бы жениться. А если дети — какие проблемы! В конце концов они попытались бы еще объявить сына моим преемником. Кроме того, у такого человека, как я, нет шансов получить достойного сына. Это почти закон в подобных случаях. Вот, смотрите, сын Гете — совсем никудышный человек».
* * *Подарки, цветы и походы в театры являли собой только внешнюю сторону общения Гитлера с женщинами. Была еще другая, куда менее привлекательная, которая многих посвященных в нее заставляла усомниться в психическом здоровье фюрера. А все дело было в тех ярких проявлениях мазохистских и садистских наклонностях Гитлера, которые так пугали его возлюбленных.
Еще более интересный случай описала известная актриса Рената Мюллер. По ее словам, это случилось в рейхсканцелярии в 1935 году. «Она, — рассказывал директор А. Цайсслер, которому она поведала свою историю, — была уверена в том, что он намеревается вступить с ней в интимную связь. Она разделась и уже совсем собралась было отправиться в постель, когда он бросился на пол и потребовал, чтобы она на него наступила. Она запротестовала, но он продолжал настаивать, называл себя недостойным, осыпал себя обвинениями и мученически извивался перед ней. Эта сцена была для нее невыносима, и в конце концов она уступила его желанию и стала топтать его ногами. Это очень возбудило его, он просил еще и еще и при этом все время говорил, что не заслуживает и этого и не стоит даже того, чтобы находиться с ней в одной комнате. Чем больше она его топтала, тем больше он возбуждался…»
«Я знал все о патологических пристрастиях Гитлера, — вторил Цайсслеру Отто Штрассер. — Как и все посвященные в его дела, я слышал во всех подробностях рассказ о тех странных вещах, которые, по словам фрейлен Гофман, Гитлер принуждал ее делать. Однако я искренне полагал, что дочь фотографа — немного истеричка, и откровенно смеялся над ее словами. Но Гели, ничего не знавшая об этом любовном приключении своего дяди, слово в слово повторяла историю, в которую почти невозможно поверить…
Получив таким образом возможность приподнять завесу тайны над одной из сторон личной жизни Гитлера и зная теперь о его неспособностях нормально любить и о тех чудовищных методах получения удовольствия, которыми он компенсировал эту потребность, я не испытывал более никакого благоговения перед псевдоаскетизмом Гитлера…»
Сама Гели однажды в порыве откровения заявила подруге: «Мой дядя — чудовище. Невозможно представить себе, чего он от меня добивается». Добивался же он от нее, чтобы она принимала такие позы, «которые бы отвергла любая профессиональная натурщица». Того же Гитлер требовал и от Евы Браун, и в одном из писем своей подруге та жаловалась, что «ее фюрер» требует от нее «почти неприличных поз».
Из всего сказанного можно сделать какие угодно выводы. Однако ответить на вопрос, чем же на самом деле далеко не самый обворожительный мужчина привлекал к себе слабый пол, который летел на него словно мотылек на зажженную свечу, невозможно. Более того, многие из них заплатили за свое увлечение Гитлером страшную цену.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Почти весь 1925 год Гитлер провел на своей вилле. Присутствие в доме сводной сестры Гитлера мешало его ухаживанию за Гели, и он часто совершал с ней длительные прогулки в горы. Время от времени он приезжал в Мюнхен, но только для того, чтобы сводить свою очаровательную племянницу в театр. Он не желал с ней расставаться ни на минуту, и стал водить Гели на партийные сборища, а уж о посещении ресторанов, кафе, театров и вернисажей и говорить нечего.
Чаще всего в свои редкие приезды в Мюнхен Гитлер посещал издательский офис Аманна. О партийной канцелярии он, похоже, совсем забыл. Что же касается партийной кассы, то он мог быть за нее абсолютно спокоен, поскольку финансами партии заправлял преданный ему Франц Шварц. Но даже ему Гитлер запретил не только влезать в издательские дела, но и появляться у Аманна.
— Аманн будет отчитываться только передо мной! — заявил он.
1925 год с точки зрения строительства партии оказался для Гитлера провальным, и во многом был виноват он сам. Отсутствие в Мюнхене, жизнь на широкую ногу, бесконечные походы с Гели в оперу и пикники в горах делали свое дело. Фюрер все дальше уходил от насущных дел, слухи о его темных денежных делах, связях с видными капиталистами действовали на нервы, и постепенно рядовые партийцы стали задаваться вопросом, что же общего между Адольфом Гитлером и тем самым социализмом, именем которого и называлась их партия.
— Никаких шпионов среди нас! — надрывался он, требуя изгнать Федера из зала заседаний.
Большинством голосов Федеру разрешено было остаться и принять участие в обсуждении стоявших на повестке дня важных вопросов. Главным был вопрос об экспроприации недвижимости, принадлежавшей семье бывшего кайзера. Несмотря на внешнюю простоту, это был сложный вопрос. Германия уже прошла период безудержной инфляции, но никто из вложивших свои деньги в военные займы не получил ни пфеннига. При таком положении дел возврат князьям, которые несли всю ответственность как за войну, так и за поражение в ней, замков, земель и прочего имущества в сотни миллионов золотых марок выглядел безнравственным.
Поднялся невообразимый гвалт, и собрание успокоилось лишь после того, как Г. Штрассер заметил, что подобное решение может быть принято лишь съездом партии. Что же касается возвращения конфискованного имущества, то он был солидарен с собравшимися. На одном из последних заседаний был брошен еще один увесистый булыжник в огород Гитлера. Бросил его Бернхард Руст.
— Мы, — заявил он, — свободные и демократичные люди. У нас нет непререкаемых авторитетов, и от нас нельзя требовать беспрекословного подчинения. Гитлер может поступать, как он пожелает, а мы будем поступать в соответствии с нашими убеждениями…
Читая отчет о конференции, Гитлер только качал головой. «Люди с севера» всегда казались ему чужими, и в то время как он боролся за диктатуру в партии, они продолжали считать себя «свободными и демократичными людьми». Единственное, что порадовало Гитлера во всей этой истории с принцами и их имуществом, так это то, что депутат рейхстага и член исполкома Демократической партии Ялмар Шахт выступил против общего решения воздержаться от возвращения недвижимости. И именно тогда Гитлер и его будущий главный финансист пришли пока еще к заочному соглашению, которое и легло в основу всего их дальнейшего сотрудничества.
Впрочем, Г. Штрассер не ограничился одним имуществом принцев и нанес Гитлеру в Ганновере еще один ощутимый удар, заменив «25 программных пунктов» Гитлера «программой Штрассера». Это был уже не вызов, а разрыв. Сразу же после съезда Штрассеры открыли в Берлине «Кампфферлаг» («Боевое издательство») и приступили к изданию нескольких новых журналов, в которых всячески поносили Гитлера и проповедовали свои и в самом деле во многом социалистические идеи.
Сказать, что Гитлер был в ярости, — значит не сказать ничего. Хотя Штрассера ему обвинить было не в чем — тот был социалистом и проповедовал те самые идеи, которые были заложены в названии их партии. И какое ему было дело до того, что одним из создателей этой самой партии был не он, а Адольф Гитлер!
Но дело было не только в деньгах. Гитлер люто ненавидел коммунистов с их бредовыми идеями, которые кровью и железом вбивал в головы своих подданных в России Сталин. И поддержать экспроприацию он не мог даже при всем своем желании. Промышленники и банкиры могли увидеть в ней первый шаг на пути к конфискации их собственного имущества, и пойти на поводу у «господ с севера» означало подрубить тот самый сук, на котором он сидел. Ничего, кроме озлобления эти скорее уже не господа, а товарищи, у него не вызывали.
