Дуглас Престон - Флорентийский монстр
Директрисой была строгая монахиня с блестящими, как бусинки, глазами. Ей достаточно было устремить суровый взгляд, чтобы повергнуть в ужас любого, будь то школьник или родители. Однажды она, отведя нас в сторонку, сообщила, что наш сын — «un monello». Мы поблагодарили ее за комплимент и помчались домой искать слово в словаре. Оно означало «негодник». С тех пор мы носили на родительские собрания карманные словарики.
Как мы и надеялись, дети наши начали постигать итальянский. Однажды Айзек, садясь обедать и глядя на приготовленную нами «пасту», сморщился и проговорил «Che schifo!» — вульгарное итальянское выражение, означающее «Вот дрянь!» Мы так им гордились! К Рождеству они уже говорили связными фразами, а к концу учебного года так освоились, что начали посмеиваться над нами. Когда к нам приходили на обед гости-итальянцы, Алетейя, случалось, шествовала по комнате, размахивая руками, и завывала, передразнивая наш ужасный американский акцент: «Как поживаете, мистер и миссис Кокколини! Как мы рады вас видеть! Прошу вас, входите, устраивайтесь и выпейте с нами стаканчик вина!» Наши итальянские гости умирали со смеху.
Так мы приспосабливались к новой жизни в Италии. Флоренция и окружающие ее городки оказались очаровательными местечками, где все были знакомы между собой. Жили здесь скорее ради того, чтобы жить, чем ради каких-то достижений. Вместо еженедельных деловых закупочных визитов в супермаркет поход за покупками превратился в малоэффективное, но увлекательное путешествие через дюжину лавочек и лотков, в каждом из которых торговали одним видом продуктов. Покупать означало обмениваться новостями, обсуждать качество товара и слушать, как бабушка продавца под звуки беседы готовит и подает обсуждаемый товар. Другого способа не существовало, что бы вы ни говорили. Вам никогда не позволяли коснуться продукта прежде, чем он куплен. Проверить зрелость слив или самому набрать в мешок луковиц считалось нарушением этикета.
Для нас поход за продуктами был отличным уроком итальянского, однако в нем был и некоторый риск. Кристина произвела неизгладимое впечатление на красавца «фруттивендоло» — продавца фруктов, когда попросила спелых «pesce» и «fighe» (рыбу и киску) вместо «pesche» и «fichi» (груш и инжира). Прошло много месяцев, прежде чем мы почувствовали себя хоть немного флорентийцами, хотя мы скоро научились, подобно всем добрым флорентийцам, презирать туристов, бродивших по городу, разинув рты, в мягких шляпах, шортах цвета хаки и спортивных туфлях, с гигантскими бутылками воды, подвешенными к поясу, словно для перехода через Сахару.
Жизнь в Италии представляла собой странное смешение обыденности и изысканности. Зимним утром, едва продрав глаза, я вез детей в школу через холм Джоголи — и вот, как по волшебству, выступая из рассветного тумана, возникали стены и башни великого средневекового монастыря Чертоза. Иной раз, бродя по мощеным улочкам Флоренции, я, повинуясь мимолетному желанию, мог зайти на пару минут в капеллу Бранкаччи полюбоваться фресками раннего Ренессанса или завернуть в Бадиа Фьорентина на вечерню, чтобы послушать григорианский хорал в церкви, где юный Данте любовался своей Беатриче.
Мы скоро познакомились с итальянской концепцией «фрегатуры», неизбежной для всякого жителя Италии. Фрегатура — это способ делать что-то не вполне законно, не совсем честно, но так, что и преступлением это не назовешь. Первый урок в изящном искусстве фрегатуры мы получили, когда заказали билеты на «Трубадура» Верди в местном оперном театре. Приехав в театр, мы услышали от кассира, что у него не записаны наши заказы, хотя мы показали ему номера заявок. Они ничего не могли поделать: театр полон, все билеты проданы. Большая толпа, собравшаяся у билетных касс, подтверждала правдивость его заявления.
Уходя, мы столкнулись со знакомой хозяйкой магазина, облаченной в норковое манто и бриллианты и походившей скорее на графиню, чем на хозяйку крошечной лавочки, где мы покупали печенье.
— Как? Все продано? — воскликнула она.
Мы рассказали ей, что произошло.
— Ба! — возразила она, — они отдали ваши билеты кому-то еще, каким-то важным особам. Мы все уладим.
— Вы здесь с кем-то знакомы?
— Ни с кем не знакома, но знаю, как в этом городе дела делаются. Подождите здесь. Я сейчас вернусь.
Она прошествовала внутрь, а мы остались ждать. Через пять минут она появилась вновь, таща за собой взъерошенного мужчину, директора театра собственной персоной.
Он бросился пожимать мне руку.
— Я так сожалею, так сожалею, мистер Харрис! — восклицал он. — Мы не знали, что вы здесь. Нам никто не сказал! Прошу вас, примите мои извинения за эту путаницу с билетами!
— Мистер Харрис?!
— Мистер Харрис, — величественно вставила лавочница, — предпочитает обойтись без шумихи и сопровождения.
— Разумеется! — горячо согласился директор.
Я онемел. Лавочница послала мне предостерегающий взгляд, словно говоря: «Для вас стараюсь, смотрите, не проколитесь».
— У нас забронированы несколько билетов, — продолжал директор, — и я искренне надеюсь, что вы примете их в возмещение, с наилучшими пожеланиями от «Маджо му зикале Фьорентино»! — И он протянул два билета.
Кристина обрела присутствие духа раньше меня. Она выхватила билеты, твердо взяла меня под руку и сказала:
— Идем, Том.
— Да, конечно, — бормотал я, умирая от стыда, — очень любезно, а сколько?
— Нет, нет! Это радость для нас, мистер Харрис! И позвольте вам сказать, что «Молчание ягнят» — один из лучших, самых лучших фильмов, какие мне приходилось видеть. Вся Флоренция ждет не дождется выхода «Ганнибала».
Первый ряд в центральной ложе, лучшие места в театре.
На велосипеде или на машине от нашего сельского домика в Джоголи можно было быстро добраться во Флоренцию через Порта Романа — южный въезд в старый город.
Порта Романа открывали лабиринт кривых, как норы, улиц и средневековых зданий, составлявших Олтрарно, самую сохранную часть старого города.
Исследуя ее, я часто видел странную фигуру, совершающую послеполуденную прогулку по узким средневековым улочкам. Это была крошечная древняя старушка, худая, как тростинка, и с ног до головы завернутая в меха и бриллианты, нарумяненная, с губами, красными как коралл, в старомодной шляпке с жемчужинами на вуалетке, уверенно ступающая на высоких каблуках по ненадежной мостовой, не глядя по сторонам, и приветствующая знакомых чуть заметным движением век. Мне сказали, что это — маркиза фрескобальди, из старинной флорентийской семьи, владеющей половиной Олтрарно, а заодно и большой частью Тосканы — семьи, которая финансировала крестовые походы и дала миру великого композитора.
Кристина часто бегала по кривым средневековым улочкам, а как-то раз остановилась полюбоваться одним из величайших дворцов Флоренции — паллацо Каппони, принадлежащим еще одному благородному роду района Олтрарно — и одной из знатнейших семей Италии. Ржаво-красный неоклассический фасад дворца тянется на сотни футов вдоль набережной Арно, а мрачные каменноликие средневековые задние стены выходят на виа де'Барди, улицу Поэтов. Пока она глазела на великолепные ворота палаццо, с ней завязала разговор проходившая мимо англичанка. Она сказала, что работает на семью Каппони и, услышав, что я хочу написать книгу о Мазаччо, дала Кристине свою карточку, посоветовав встретиться с графом Никколо Каппони, знатоком флорентийской истории.
— Он, знаете ли, вполне доступен, — сказала она.
Кристина принесла карточку домой и отдала мне. Я отложил ее, полагая, что ни при каких обстоятельствах не могу запросто соваться в самую знаменитую и безупречно аристократичную семью Флоренции, как бы «доступна» она ни была.
Домишко, который мы сняли в Джоголи, стоял высоко на склоне холма в тени кипарисов и зонтичных сосен. Я превратил дальнюю спальню в рабочий кабинет, где собирался писать свой роман. Единственное окно смотрело вдоль трех кипарисов, поверх соседской крыши из красной черепицы, на зеленые холмы Тосканы.
В сердце земель Монстра.
Несколько недель после того, как я услышал от Специ историю Флорентийского Монстра, у меня из головы не шло преступление, случившееся у самого нашего порога. В один осенний день, после мучительной борьбы с романом о Мазаччо, я вышел из дома и поднялся через рощу к травянистой лужайке, чтобы своими глазами взглянуть на это место. С красивой лужайки открывался широкий вид на флорентийские холмы, тянущиеся к невысоким горам на юге. Хрусткий осенний воздух дохнул растертыми листьями мяты и горелой травой. Иные утверждают, что зло навсегда остается в подобных местах, как зловещая зараза, но я не ощущал ничего подобного. Это место было вне добра и зла. Я постоял там, тщетно стараясь обрести проблеск понимания, и поймал себя на том, что помимо воли мысленно вое произвожу обстановку после преступления: представляю, как стоял «фольксваген», слышу бесконечно звучащую запись мелодии из «Бегущего по лезвию бритвы», вплетающуюся в ужас убийства.
