Аркадий Сахнин - Машинисты (авторский борник)
Андрей уперся ногами в снег. Ему только показалось, будто согнул ноги. Они не пошевелились. Они больше не подчинялись ему.
Он все сделал, что может сделать человек. Он решил, что умрет под этой березкой вместе с ней. Противотанковая мина подкосит ее, как былинку. Андрею стало жалко березку. Еще бы немного отползти и совсем спокойно умереть.
Умереть! Только сейчас ощутил он весь страшный смысл этого слова. Еще полчаса назад он обязан был идти на смерть. А теперь? Почему он должен умирать теперь, когда все уже сделано? Ведь его ждет Валя. И командир ждет, и все партизаны…
Им овладело странное чувство, будто он совершает предательство по отношению к ним.
Ему так захотелось остаться жить в эти минуты, когда смерть казалась неизбежной, что слабевшее, почти безжизненное тело обрело новую силу. Еще неотчетливо понимая, что будет делать, он снял с груди свою смертельную ношу, от которой никак не мог отвязаться, за которую держался всем своим существом. Лег на живот и левой рукой извлек из кармана маленький нож. Если удастся поломать его вдоль лезвия так, чтобы получилось нечто вроде шила, его можно будет воткнуть в отверстие. Андрей понимает безнадежность своей затеи, но это последнее, что он может придумать. Он втискивает всю заостренную часть лезвия между крышкой и корпусом мины и пробует повернуть его вокруг оси. Нож остается цел, но одна дощечка крышки, скрипнув гвоздем, чуть-чуть приподнялась. Гвоздик!
Андрей трудно глотнул воздух. Стараясь не волноваться, действует ножом как рычагом. Только бы не сломать нож. Дощечка приподнимается еще немного. Андрей расшатывает гвоздик окровавленными пальцами, тащит его зубами. И вот он в руках, этот маленький гвоздик, от которого зависит жизнь. Пальцы дрожат, но ему удается втиснуть гвоздь в отверстие для чеки. Андрей разжимает онемевшие пальцы. Несколько секунд не может двинуться с места. И вдруг, точно испугавшись, быстро ползет назад…
Валя и несколько партизан находились в землянке командира, когда вошел Андрей.
— Что так долго? — обрадовано спросил командир.
— Трудная мина попалась, — ответил Андрей и, неловко козырнув, быстро отдернул руку.
Но все увидели его пальцы. Они были совсем белые, отмороженные… Андрей лишился трех пальцев на правой руке.
— Теперь я больше не минер и не скрипач, — сказал Андрей, когда они остались вдвоем с Валей.
— Ты человек, — ответила Валя. — Очень дорогой для меня человек.
Она не могла больше ничего придумать для его утешения. Она только напрягала силы, чтобы при нем не плакать. По ее настоянию в тот же день появился приказ командира, в котором говорилось, что Андрея и Валю «налагать вступившими в законный брак» и что выписка из приказа «подлежит замене в загсе на официальную регистрацию при первой возможности».
Неделю Валя не отходила от Андрея. В эти дни он понял, как дорог ей.
Отряд готовился к боевой операции. Готовилась и Валя. Уходя, она поклялась отомстить за Андрея.
Партизанам удалось разбить гарнизоны трех станций. Но одна группа бойцов, увлекшись успехом, ушла слишком далеко и напоролась на главные силы противника. В этой группе, где были самые отчаянные головы, находилась и Валя. Никто из них не вернулся.
Этот удар Андрей едва перенес. Он приписывал себе вину за гибель Вали. Казалось, он потерял интерес не только к жизни, но и к борьбе. Это происходило в период непрерывных налетов вражеских карательных войск на отряд. Его пришлось разделить на несколько групп. Командование одной из них поручили Андрею. Вот тогда он немного пришел в себя.
Еще год Незыба находился в отряде, пока его не отозвали в тыл как специалиста-железнодорожника. Андрей часто приезжал к Валиным родителям. Встретил он и Чеботарева. Но они могли рассказать ему только то, что он знал и сам.
Спустя пять лет после окончания войны Андрей женился на Валиной подруге. Жили они дружно, хотя любви у него к ней не было. С годами, казалось, он совсем забыл о Вале. А вот теперь, в нескольких километрах от Матово, нахлынули воспоминания о первой любви.
Он решил хотя бы с тамбура хвостового вагона, откуда хорошо все видно, посмотреть на станцию.
Поезд несся с уклона, увеличивая скорость. В будке машиниста никого не осталось. Паровозом никто не управлял. Только упрямо вращался стокерный винт. По форме точно такой, как в мясорубке, только раз в двадцать больше. Он подавал в топку все новые и новые порции угля, и шесть тоненьких сильных струек пара исправно разбрызгивали топливо равномерно по всей колосниковой решетке. Парообразование шло бурно.
Дубравин понимал, что на подлокотнике ему долго не провисеть. На левой руке не было рукава. Он куда-то делся. Было похоже, что па нее натянута длинная порванная резиновая перчатка, потому что кусочки кожи болтались на ветру. Но боли он совсем не чувствовал. Одежда мгновенно остыла и уже не дымилась.
Он висел, держась за мягкий подлокотник, стараясь сообразить, как поступить дальше. Под ним — песчаная насыпь. Насмерть не разобьешься… Но он не имеет права разжать руки. В поезде едет восемьсот человек.
Рядом с паровозом в багажном вагоне люди не спали. Они подтаскивали к дверям вещи, которые надо было сдать на первой остановке. В соседнем — тоже не спали. Это почтовый вагон. И тут готовились к остановке, где предстояло обменяться почтой. Дальше вагон, в котором первое купе занимал главный кондуктор. Здесь несколько случайных пассажиров-железнодорожников на один-два перегона. Они режутся в домино. Рядом в запертом купе бодрствует вооруженный человек. У него перед глазами запечатанный сургучом мешок. Это почта государственного значения.
В тамбуре одного из вагонов — парень и девушка. Он целует ее, она отстраняясь говорит:
— Не надо, Юра. Ну, прошу тебя, кто-нибудь зайдет.
— Да спят уже все! — и он снова тянется к ней.
— Ну, завтра, Юра, понимаешь? — Что-то вспомнив, роется в сумочке, и, широко улыбаясь, показывает ключ. — Завтра, Юрочка! — и она сама обнимает его.
— Здесь нельзя находиться, граждане! — строго говорит появившаяся проводница. Оба поспешно идут в вагон.
— Доигрался, — чуть не плача шепчет девушка…Купе спортсменов.
— С такой самоуверенностью проваливаются, а не берут мировые рекорды, — недовольно говорит тренер атлету. — Конечно, ты сильнее американца, но завтра они выпускают Горбу, это не шутка.
— Но я же все время тренируюсь, — оправдывается атлет… — А вот едем впритык. Это ни к черту не годится. Еще и поезд опоздает.
— Типун тебе на язык! Опоздает — значит, американцам засчитают победу без борьбы.
…Вагон-ресторан. Почти со всех столов сняты скатерти. Заперт буфет. За угловым столиком, развалившись, сидит пассажир. Вокруг него почти весь штат ресторана.
— Ну, совесть же поимейте, — уговаривает его официантка. — Ведь нам осталось три часа отдыхать.
— Ра-аботать надо, а не отдыхать, — заплетающимся голосом говорит пассажир.
На переходной площадке вагона-ресторана — двое. Кухонный рабочий кричит им сквозь застекленную дверь:
— Закрыто, закрыто, утречком приходите, свежее пиво будет…
Олечкина мама говорит соседке по купе, девушке в очках:
— Вы правы, но не хватает у меня духу укладывать ее. Видите, — показывает она фотографию: на плоской, без матраца, койке лежит на спине Олечка. Ноги в гипсе. В подбородок упирается какая-то конструкция, не дающая ей наклонить голову. — Все говорили, что ходить никогда уже не будет. Чудо спасло. И, представляете, сделал это совсем молодой врач. — Она улыбается и добавляет: — Завтра на вокзале отец впервые увидит ее на собственных ногах.
Андрей шел к хвостовому вагону. Перед тамбуром вагона-ресторана до него донесся недовольный голос проводника:
— Немедленно закройте дверь! Вот еще новости!
— Понимаете, мне очень надо посмотреть, прошу вас… Только станцию Матово.
Андрей замер в проходе между вагонами, уцепившись за перильца.
— Валя!
Она вскинула голову, вскрикнула, бросилась к нему и вдруг остановилась, точно перед пропастью. Взволнованно сказала:
— Какая странная встреча.
И вот они стоят в коридоре затихшего вагона. Валя плачет. «Плен… Годы скитаний по чужим странам». Больше ничего она не говорит. Андрей не расспрашивает. Вместе с документами военного времени у него хранится выписка из приказа командира партизанского отряда, «подлежащая замене в загсе при первой возможности». Так она и не представилась, эта возможность.
Должно быть, Валя думала о том же самом. Она сказала:
— Все годы перед глазами стоял наш разъезд. Я любила его, как человека. Как свою юность.
— Хочешь посмотреть на Матово из тамбура?
— Пойдем, Андрей.
Поезд шел, все увеличивая скорость.
