Андрей Елпатьевский - Голубая Дивизия, военнопленные и интернированные испанцы в СССР
Пелайо и Родригесу удалось преодолеть реку, но Диес утонул.
«Мы были первыми беглецами из этой проклятой Голубой Дивизии», – говорит Пелайо. Он пишет, что затем сотрудничал с русскими: участвовал в подготовке пропаганды против Дивизии и в допросах военнопленных. Мы находим и других испанцев, которые отправлялись в СССР, среди них Веласко, который в это время был сержантом. Свои заявления, сделанные в СССР, он заканчивает следующими словами: «Я считаю, что Голубую Дивизию нужно проклинать тысячу и один раз, как и ее создателей, как и огромное большинство тех, кто входит в ее ряды. Но в этой Дивизии было маленькое ядро антифашистов, друзей СССР. К сожалению, еще осталось немало людей, которые об этом не знают».
Из различных источников о Голубой Дивизии известно, что несколько дезертиров были расстреляно, и бывшие дивизионеры склонны считать, что некоторые дезертиры не имели идеологических мотивов, но не вынесли грубости своих начальников.
Многие бывшие дивизионеры, – пишет Араса, – помнят призывы и информационные обращения. Некоторые даже помнят имя «Радио Карнисеро», не зная происхождения этого названия, которое было ничем иным как фамилией Феликса Карнисеро (С. 344), который часто обращался к ним по громкоговорителю; по большей части обращения содержали призывы переходить на советскую сторону. Помимо Карнисеро постоянно обращались по громкоговорителям Викториано Алано и Хосе Вера, главным руководителем которых был Хосе Хуарес, политический эмигрант, руководитель службы пропаганды в испанском секторе Ленинградского фронта. В некоторых случаях передавались в записи обращения Долорес Ибаррури, направленные к дивизионерам, которых она называла «сыновья» и приглашала присоединяться к советским. Со своей стороны, когда Карнисеро и его товарищи по микрофону призывали к дезертирству, они добавляли несколько слов по-русски, которые возможные дезертиры должны были кричать советским часовым, объявляя, что это они. Но не говорилось, что надо кричать, если придет группа.
Советские не давали особых преимуществ этим дезертирам, несмотря на их добровольное сотрудничество. Карнисеро и его товарищи имели относительную свободу, пока работали на пропаганду на фронте, но после того как Франко отозвал Голубую Дивизию, русские интернировали их в концентрационных лагерях вместе с остальными испанцами, и хотя они в лагере имели некоторый должностной статус, но тоже были военнопленными.
В таком же, если не большем, заблуждении пребывали Вентура Гонсалес и Мануэль Альварес, два других дезертира из Голубой Дивизии. Они не переходили советской линии фронта, а присоединились к партизанам, которые действовали в немецком тылу, и долгое время сражались в партизанском отряде против нацистов. Когда много позже в результате советского наступления территория была освобождена, партизаны вошли в состав советских частей, а двое испанцев были отправлены в концентрационный лагерь как враги и провели там годы.
Такое проявление абсолютного недоверия с трудом переносилось частью сотрудничавших с русскими интернированных. Некоторые из них – Франсиско Мене, Антонио Сохо или Мануэль Перес – страдали до такой степени, что впали в психическое расстройство и были отправлены в психиатрические лечебницы; другие, как Леопольдо Саура, умерли от тоски. Подобные проблемы коснулись и некоторых военнопленных антикоммунистов, но относительно них позиция советских властей более понятна.
Араса подробно рассказывает о Сесаре Асторе, который был в испанскую гражданскую войну в народной милиции, воевал на Арагонском фронте. Потом он стал карабинером и к концу войны – капитаном. Был в тюрьме «год, три месяца и четыре дня», после чего был выпущен на «ограниченную свободу». Она заключалась в том, что он не мог удаляться больше чем на установленное расстояние от места проживания и обязан был периодически являться в жандармерию или полицию.
«Я хотел уехать из Испании – поясняет он, – но меня удерживала моя мать. Наконец, я смог уехать сначала в Кастельон, а затем в Барселону (С. 328). В этом городе я посетил английское консульство, пытаясь вступить в силы Де Голля, но мне не помогли.
Поскольку я был раньше в Республиканской Армии и считался противником режима, я обязан был снова пойти на военную службу, поэтому я решил вступить в Испанский легион. Это произошло в тот момент, когда британцы начали наступление в Египте и Ливии, заставив Роммеля отступить. Я думал, что англичане оккупируют весь север Африки и я смогу перейти к ним, но британское наступление было остановлено, и я остался на месте, в Третьем Подразделении Легиона, без перспективы выйти оттуда. Тем временем произошло вторжение немцев в СССР и в начале 1942 г. стали призывать добровольцев для вступления в Голубую Дивизию. Хотя лично никого не заставляли, когда объявили призыв добровольцев в Лежане, уже стало известно, что должны пойти все. И действительно, мы вошли всей ротой».
После переброски на Полуостров начался стандартный процесс интеграции в новую часть и включение в Маршевый батальон, который вышел из Сан-Себастьяна и пересек испанскую границу 26 марта 1942 г. В Хоффе – баварском поселке, где был организационно-административный центр тыла Голубой Дивизии – они получили новый инструктаж для похода в Россию и отбыли на фронт у реки Волхов, где Астор был включен в Первый Батальон Пехотного полка № 269, сначала находившийся во втором эшелоне, но затем – на первой линии в секторе Чечулино.
«С первого момента я искал благоприятного случая для того, чтобы перейти к советским, – утверждает Астор. – Я не только хотел присоединиться к ним, но также принести с собой какие-либо сведения, которые могли бы помочь в борьбе против фашизма. Я начал делать кроки позиций и распределения артиллерии, чтобы дать их русским, но немного погодя нас переместили на (С. 323) Ленинградский фронт. Я должен был начать заново эту работу, правда, в условиях немного более благоприятных, поскольку я был повышен в капралы, был предложен в сержанты и назначен ответственным за казармы роты».
Астор, несмотря на свое осуждение франкизма и Голубой Дивизии, всегда хвалит командиров, которые были в его части. Он высоко ценил последнего из капитанов, который командовал его ротой, и повторяет, что дивизионеры превосходно обращались с русским гражданским населением, вплоть до того, что делились с ним едой.
«Время от времени, в безлунные ночи, я совершал вылазки, стараясь ознакомиться с окрестностями, знакомясь с русскими и поляками. Один раз я подготовился к тому, чтобы во время такой вылазки перейти к русским, потому что к ночи готовился удар по русским позициям, и я хотел предупредить их. Однако к вечеру сказали, что один солдат из Пулеметной роты нашего батальона перешел к русским. Я был этим удовлетворен, потому что подумал, что русские уже предупреждены и я могу продолжать подготовку кроки. Потом я узнал, что дезертиром был Мануэль Санчес Пердигонес, которого я встретил позже в советском лагере. Удар был приостановлен, и был реализован несколькими днями позже»[83].
Астор сделал 23 кроки первой линии и смог изъять несколько планов из Штаба Дивизии и командования Артиллерией. Самым важным, что он смог добыть, был план заградительного огня дивизионной Артиллерии. Астор поясняет, что в эти дни слышал, что был расстрелян один из тех, кто крал планы:
«В зоне, где я находился, вблизи Слуцка (Павловск) иногда появлялся кто-либо, кто переходил к русским, поэтому, чтобы положить конец новым побегам, была организована военная информационная служба в Дивизии, и меня сделали ответственным за эту службу в роте. Вначале я думал, что это была ловушка, но затем увидел, что это не так» (С. 330).
<…>
«Чтобы подготовить переход на советские линии, я сначала работал в одиночестве, – поясняет Астор, – но будучи во втором эшелоне, завел дружбу с одним юношей по имени "Саша" (уменьшительное от Алехандро), который через некоторое время пригласил меня к себе домой, где я познакомился с его родителями. Через некоторое время между нами установилась настоящая дружба. Его отец был коммунистом, инвалидом русской гражданской войны, и я понял, что он хочет помочь мне перейти к советским, для чего дал мне письмо своему брату, который находился в Ленинграде, и другое, адресованное Андрею Жданову, высшему руководителю КПСС в этом городе, для того момента, когда я буду пересекать фронт. Эта семья, кроме того, помогла мне закончить кроки, поскольку юноша сторожил, пока я их готовил, и начинал петь, если кто-либо появлялся.
Именно Саша сказал мне, что другой испанец из Дивизии, повар, также хочет перейти к русским. Уже давно я мечтал об этом. Речь шла о Леопольдо Сауро Кальдероне, который был поваром еще в Республиканской армии. Поскольку я был капрал, я вызвал его в свой бункер, и для того чтобы узнать его мысли, попытался проверить его с помощью газет, поступающих к нам из Испании. Я сказал, что в одной из них имеется сообщение о высадке англоамериканцев в Северной Африке, произошедшей 8 ноября 1942 г. Я заметил удовлетворение на его лице и сказал ему, что он был красным. Он смутился, но я его успокоил, сказав, что тоже был красным. Очень скоро я включил его в ротную казарму, и с этого момента мы начали готовиться к бегству. В одну из наиболее темных ночей мы решили идти к русским траншеям, которые находились в этом пункте примерно за 600–700 метров от наших. Было 26-е марта 1943 г., ровно год спустя после того, как я пересек испанскую границу, чтобы прибыть в Германию. Мы очень осторожно и медленно пересекли минное поле и дошли до места, где стояла русская поврежденная танкетка, немного более чем в 50 метрах от советских позиций. Оттуда мы несколько раз крикнули по-русски, сообщая, что мы приближаемся к ним. Два раза ответа не было, но на третий ответили. С моим неплохим знанием русского языка я спросил, куда идти, и мне ответили, чтобы я не шел прямо, и указали, как надо идти среди мин. Пока мы приближались, патруль тоже подошел и приказал нам стоять. Нас повели в бункер капитана роты, где мы спели Интернационал. Оттуда нас перевели на командный пункт батальона, где накормили и дали водки, и даже завели на граммофоне диск "Лимонеро". Дальше нас перевели (С. 331) на командный пункт полка и дивизии. Пункт располагался против Колпино. На допросах был переводчик Хосе Вера, молодой испанец, который еще раньше дезертировал из Дивизии и очень быстро научился русскому языку.
