Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
Маскатов тоже переменился, во всяком случае внешне. Он похудел, лицо стало сероватым. Знакомясь с Ухарским, он даже не улыбнулся. Можно было только догадываться, каково ему досталось за эти полгода.
Любовь Ивановна не выдержала:
— Трудно?
— Не то слово! — усмехнулся Маскатов. И все. Словно бы не хотел, чтобы ему посочувствовала женщина.
Уже в его кабинете Ухарский открыл свой «дипломат» и вынул рабочие тетради. Любовь Ивановна спросила, не пригласить ли начальника ЦЗЛ, но Маскатов торопливо сказал: «Потом, потом», — и в самом этом ответе наконец-то прорвалось точно угаданное Любовью Ивановной нетерпение Маскатова. Она сказала как можно мягче:
— Это только самые предварительные результаты, Илья Григорьевич. Мы не хотели бы, чтобы вы очень обольщались. Одно дело — лабораторные исследования, и другое — ваши производственные возможности.
Ухарский уже разворачивал на «заседательском» столе листы графиков, а Маскатов стоял рядом и, казалось, даже не слышал слов Любови Ивановны. Он не замечал ее. Он слушал Ухарского, не отрывая глаз от бумаги, и Любовь Ивановна видела его лицо, хмурое, с плотно стиснутыми губами, — да, круто ему, должно быть, пришлось! То, что говорил Ухарский, не доходило до нее, будто не она сама сделала все это и словно бы случайно присутствовала при непонятном ей разговоре. Она просто глядела на Маскатова с той острой, щемящей жалостью, которую всегда испытывала к уставшим людям и которая привела ее к Дружинину.
— Хорошо, — глухо сказал Маскатов. Он не стал подходить к селектору, открыл дверь и попросил секретаршу пригласить начальника ЦЗЛ и начальника пятого цеха.
— Вы забыли позвать директора, — пошутила Любовь Ивановна.
Маскатов непонимающе поглядел на нее и не принял шутку.
— Сейчас я и швец, и жнец, и на дуде игрец, — ответил он. — Директор уже месяц лежит с инфарктом.
И все-таки, как бы ни был нетерпелив Маскатов, заводские испытания на установке начались только через три дня. Два дня ушли на составление графика режимов, и начальник цеха только головой тряс. До сих пор они не проводили термообработку в таких режимах, и он не уверен… Да, все может быть! Установка еще не отлажена, но дело даже не в том, выдержит она или нет.
— В чем же? — спросила Любовь Ивановна, догадавшись, что именно не договаривает начальник цеха.
— Хотя бы в самом названии установки, — уклончиво ответил тот. — Опытно-промышленная… Нам надо давать продукцию, Любовь Ивановна.
— Перестаньте! — пожалуй, излишне резко оборвал его Маскатов. — Все мы в последнее время стали черт знает какими прагматиками!
Начальник цеха отвел глаза.
— Я хочу напомнить только одну истину, Илья Григорьевич, — сказал он. — Любого руководителя у нас снимают в основном за невыполнение плана. Это касается что начальника цеха, что главного инженера… Так вот, мне вовсе не хочется быть уволенным, а то и с партийным взысканием.
— Все не хотят, — усмехнулся Ухарский.
— Я попрошу вас, Илья Григорьевич, дать приказ по заводу о проведении испытаний на установке, с точным указанием затрат рабочего времени, ну, и так далее…
Он глядел в пол и говорил с трудом, будто ему самому было мучительно стыдно за то, что он говорил, но вынужден был говорить, потому что сейчас он боялся за себя, за свое место.
Любовь Ивановна поглядела на Маскатова — у того по скулам прыгали желваки.
— Приказ будет, — все-таки очень спокойно сказал Маскатов. — Вы, конечно, правы. Без приказа никак нельзя! Да и в моих интересах тоже, чтобы начальник пятого цеха спал спокойно. Крепче, крепче держите в руке своего воробьишку, Константин Игнатьевич! Синицу-то в небе, глядишь, и не ухватишь, а воробей как-то надежней…
Вечером, в гостинице, вспоминая этот разговор, Ухарский язвительно кривил губы: трусоват, однако же, начальник цеха! Открыто сказать т а к о е да еще при посторонних людях! Наверно, для этого все-таки нужна смелость.
— Смелость зайца, — усмехнулся он. — До тех пор, пока у нас в руководителях будут такие константины игнатьевичи, мы сами будем жить стреноженными. Черт их знает! Подносишь готовенькое, сладенькое, на тарелочке, а они носы воротят — нам бы вчерашних щец, оно как-то привычней… Вы молчите? Не согласны со мной, или это ваша вечная доброта стонет от жалости к зайчику?
— Его можно понять, Феликс. Если захотеть, конечно.
— А я не хочу понимать, — резко сказал он.
— Скорее, не можете, — поправила его Любовь Ивановна. — Вы со студенческой скамьи пошли в науку, у вас другая психология, другой темп жизни, даже другая мера ответственности, если хотите… А я вот пришла с производства и долго не могла привыкнуть хотя бы к тому, что у нас в рабочее время можно «ловить кайф».
Ухарский сам оборвал этот спор. Наверно, понял, что бесполезно. И, уходя к себе, сказал с наигранной веселостью:
— Как говорит наша Зоенька, наука от этого не остановится?
Любовь Ивановна рассмеялась. Ухарский нравился ей больше и больше. Ну, было время, загнул парень не туда, — зачем вспоминать? Сейчас он и работает дай бог как, и диссертацию пишет, и защитится, конечно, с блеском, потому что диссертация будет с большим «выходом» на промышленность, а это у нас особенно ценится, — и правильно, что ценится! — а если он еще не научился понимать людей, то это пока от молодости и горячности.
Она прошла к коридорной и заказала разговор со Стрелецким. Коридорная обещала разбудить ее: Стрелецкое могли дать только после часа ночи. Любовь Ивановна не спала. Сидела в своем номере, читала забытый кем-то из прежних жильцов старый номер «Огонька» и прислушивалась к звукам, доносящимся из коридора. Уже затихли шаги, уже было тихо на улице… Приглушенный звонок словно подбросил ее. Торопливо, почти бегом она пересекла коридор и взяла трубку.
— Андрей? Андрюша, это я.
За сотни и сотни километров голос Дружинина казался хриплым и незнакомым — или он был такой спросонья?..
— Ты слышишь меня? Как ты себя чувствуешь?
Она не слушала, что говорил ей Дружинин. Это было неважно. Главное было в том, что она слышала его голос, который обретал знакомые, уже привычные нотки, и только потом до нее начали доходить слова.
— Все хорошо, Любонька. Я говорю — все хорошо, и я здоров. Как ты?
— Я уже соскучилась без тебя.
Ей приходилось почти кричать. Казалось, иначе ее голосу не пробиться через такую даль. Здесь была коридорная, и Любовь Ивановна не могла сказать то, что ей хотелось сказать больше всего, — не соскучилась, а тоскует. И что больше она не хочет ездить в командировки… И что она любит его, очень любит. Это она отчетливо поняла в ту минуту, когда поезд отошел и она глядела на Дружинина, шедшего рядом с вагоном. Глядела и чувствовала, что какая-то злая и несправедливая сила отрывает ее от него, понимала, что это не так, но все равно долго не могла справиться с этим странным, нелепым, гнетущим чувством первого долгого расставания…
Утро началось плохо.
Едва начали пропускать трубу — возле токовводов сноп искр, медь загорелась как тряпка. Вырубили ток, мастер схватился за голову и куда-то исчез, должно быть, докладывать начальству. Любовь Ивановна растерялась. Ухарский тоже куда-то исчез и вернулся с незнакомым, лохматым парнем.
— Снимай токовводы.
— Это можно, конечно… А вы так и не сказали, кем будете?
— Президентом Замбии, — ответил Ухарский. — Снимай.
Парень засмеялся и полез снимать токовводы. Ухарский обернулся к Любови Ивановне.
— Сегодня кина не будет, — сказал он. — Идите в гостиницу и отдохните как следует. Я к вам загляну вечером.
Она не хотела уходить. Ухарский настаивал. На установке плохой контакт, паршивые шины, это же и ребенку ясно! Пока снимем, пока потащим на механический участок, зачистим, снова поставим — пройдет день. Честное слово, идите, отдыхайте… Или в музей. Должен же здесь быть какой-нибудь музей с берцовой костью мамонта, татаро-монгольской стрелой и рисунка местного вундеркинда?..
Оборудование в центральной заводской лаборатории почти не отличалось от того, какое было в ее лаборатории. Тот же «Неофот», над которым здесь тряслись точно так же, как Любовь Ивановна тряслась над своим. Те же шлифовальные «Нерисы», тот же «Роквелл» и копер, и — самое забавное! — одна из лаборанток удивительно походила на Зою.
Трубы, которые прошли термообработку, разрезали на механическом участке, и лаборантки целый день готовили шлифы. Ухарский заметно нервничал, и Любовь Ивановна понимала его состояние. Он не умел ждать. А приходилось ждать, пока она проведет всю металлографию.
Старый знакомый — маленький и говорливый Седякин — сказал ей, что, конечно, мы вам вполне доверяем, но… Любовь Ивановна улыбнулась. Он хотел, чтобы ее контролировали заводские металловеды. Так ему, разумеется, спокойней, ну и еще для верности…
