Георгий Задорожников - Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)
Спустя несколько дней после освобождения города состоялся митинг, посвященный этому событию. На площади Ленина (ранее площадь Третьего интернационала) собрались уцелевшие севастопольцы. На мой взгляд, нас оказалось около пятисот человек. И как удивительно мне теперь, спустя 65 лет, было видеть заполненный до отказа зал бывшего дома политпросвета. Многим собравшимся не хватило кресел, и они стояли в проходах и снаружи, очень многие уходили. Где вы были, ребята, в 1944 году?
В день митинга памятник Ленину отсутствовал. Взрывной волной фигуру вождя с вытянутой рукой и пальцем, указывающим на Запад, снесло с пьедестала. Это случилось еще в осаду. Он упал, пробив пальцем корку асфальта, теперь рука указывала нам направление к центру планеты. Мой двоюродный дядя Александр Ольхин по кличке Бемс, хороший парень, но слегка дементный, цинично шутил о том, что раньше вождь нам указывал дорогу к светлому будущему, а теперь – «всем лечь в землю».
Фигуры Ленина и окружавших его солдата, матроса, рабочего, крестьянина убрали. Остался голый мраморный пьедестал, вокруг которого и теснились мы, уцелевшие. Митинг долго не начинали. На жарком солнце мы прождали около двух часов. Наконец, появились группа офицеров и взвод солдат. Первым выступал полный, невысокий полковник, говорил долго. Дальнейшее стерлось из памяти. Кажется, в начале и в конце духовой оркестр играл новый Гимн Советского Союза. Мы слышали гимн впервые, он вошел в жизнь, пока мы были в оккупации. Прежним гимном, который мы знали, был «Интернационал».
На пустующий пьедестал со временем вернулся памятник Павлу Степановичу Нахимову, а памятник Владимиру Ленину установили высоко на центральном холме города, не далеко от Владимирского собора. Удивительные совпадения, удивительные вольности позволяла себе советская власть. Символично выглядит: Христос и Антихрист рядом.
Очень скоро возобновились занятия в школе. Для школы было взято то же здание в конце Пироговки, что и при немцах. Мне шел одиннадцатый год, и для второго класса я был переросток. Кроме того, если я начну заниматься со второго класса, то мне светило загудеть в армию, не закончив школы. Поэтому моя мама и жившая по соседству учительница Нина Владимировна, решили, что я должен за май-июнь закончить третий класс и поступить в четвертый. Она занималась со мной в течение предыдущего года дома. Посему считала, что я вполне готов и достоин проскользнуть через все испытания и чудесным образом очутиться в четвертом классе. Так и случилось, однако, не без давления моей дорогой учительницы на педсовет. Ибо итоговый диктант за третий класс, который Нина Владимировна принесла показать маме, содержал потрясающе небывалое количество всех видов ошибок. А понятия из арифметики наибольшего общего кратного для меня осталось навсегда угрожающим сочетанием непонятных слов. Пробел в знаниях программы второго и третьего классов погубил меня. Обдумывая теперь свои трудности в дальнейшей учебе, я склоняюсь к тому, что не только отсутствие базовых знаний за второй и третий классы послужили тому причиной. Немаловажным было отсутствие коллективного процесса познания и той благодатной среды сверстников, в которой незримо, но постоянно происходит энергоинформационный обмен и закрепление знаний даже у самого нерадивого ученика.
До окончания школы я шел в троечниках по русскому языку. Прекрасно, что в старших классах исчезла арифметика. В математике мне удалось разобраться, по остальным предметам были нестойкие, из-за лени, но приближающиеся к отличным, успехи.
Итак, закончен третий класс. Я буду учиться в четвертом классе школы № 19. Но перед этим состоится местный праздник в старой школе. Будут «представители» и, самое главное – киносъемка. Об этом за сутки заявила мне и маме учительница Нина Владимировна. А посему я должен прочесть перед всеми праздничное злободневное стихотворение, которое безжалостной рукой мне вручила радостная учиха. Стихотворение большое и трудное я должен выучить за один день. Раз будет киносъемка, то меня снимут, а потом журнал покажут в Ленинграде, и вся тамошняя немалая родня узнает, что мы живы. Так рассуждала мама, определяя своего сына на позор.
Длинный, жаркий летний день, мне бы на море с пацанами, а я должен зубрить ненавистные стихи: «Севастополь, ты гордость наша! Вновь над тобой засиял рассвет, и отступили страха потёмки». Барабанная дробь и трудновыговариваемое сочетания «страха потёмки» ужасает и поныне. Вечерняя проверка показала, что я отупел и поглупел. Стихотворение было воспроизведено с трудом, коряво. Срочно требовался логопед, но о таких тогда не знали. Взрослым отступать было нельзя. Утром на свежую голову (нужна ли была свежая голова стрельцу «В утро стрелецкой казни») мне надлежит все повторить, и все закрепится.
Меня ведут на школьный двор. Надевают красный галстук, хотя при немцах вступить в пионеры я никак не мог. Стоят осветители и шаткая деревянная вышка оператора. Однако «кина не будет», киношники не приехали. Спасибо им! Стоит неровный строй школьников. Перед ними выступают «представители». Конец. Сейчас всех отпустят. Но моя учительница громко и по-прежнему безжалостно сообщает, что сейчас ученик, имя рек, прочтет стихотворение. Ужас! Она подталкивает меня к деревянной вышке оператора. Я лезу по скрипучим ступеням, растерянный, злой, трусливый. Король Карл, Мария Стюарт, каково вам было восходить на эшафот? Вот и лобное место, то есть деревянный квадратик метр на метр. Палач запаздывает. Чтобы публика не скучала, я начинаю читать стихи. Конечно же, я сбиваюсь, забываю текст. Внизу учительница с листком пытается суфлировать, но я ничего не слышу. В толпе царит неприличное случаю веселье. Я не закончив чтение, отменяю казнь взмахом руки и схожу с эшафота. Горят уши, но главное – невидимые миру злые слезы. Больше я никогда не декламирую стихов.
Здравствуй девятнадцатая школа – школа бандитов, джентльменов удачи и пай-мальчиков, где не читают стихов!
23. Как я Гитлера видел (шутка).
Было часов 9 утра 9-го мая 1944 года. В город входили Наши. Я вылез из подвала, где вся семья провела ночь, наполненную взрывами бомб и снарядов. Был я, как бы это сказать, не в себе, лёгкий и прозрачный как это утро, ошарашенный небывалой громкой тишиной, не сбросивший остатки тревожного сна и немного голодный. Вот в таком пограничном состоянии, равный самому себе, побрёл я навстречу поднимающемуся солнцу, вдоль совершенно безлюдной улице Подгорной. Справ от меня лежали сплошные руины домов, слева, за невысокой стенкой, разрушенный город. Абсурд. Не реальность апокалипсиса.
На небольшой брусчатой площадке в конце улицы, сразу за домом Дико, куда угодила первая бомба (корабельная мина), на противоположной стороне, на ступенях бывшего парадного входа, на трапе в Карантин и просто на мостовой, присели передохнуть солдаты. Кто ел, кто переобувался, кто курил. Командир, в чине капитана, что-то рассматривал в развёрнутом планшете. На неслышное появление маленького отрока никто и ни как не отреагировал. Может быть, и скорее всего, они меня не видели. Мальчик-невидимка. Одежда, лишенная окраски, сливалась с такими же лишенными смысла нагромождениями камней и земли, ну а телесная составляющая за три года жизни фактически во втором эшелоне линии обороны, могла действительно изрядно истончиться. «А был ли мальчик?».
Вдруг, со стороны развалин верхней Подгорной, словно ниоткуда, появился человек в серой толстовке. Спокойно и безбоязненно он передвигался в некотором отдалении от солдатского привала, вдоль стены ограждения, к лестнице, ведущей в гору, в карантинную бухту. Темные волосы, характерная косая чёлка, падающая на лоб, острый длинный нос и квадрат фельдфебельских усиков под ним. «Да это же Гитлер!» – стукнуло в голову. Фотооблик фюрера мне был знаком. Его фотография была, в выданном мне букваре, для первого класса. Надпись под портретом гласила: А.Гитлер – освободитель». Ещё, большой цветной портрет был выставлен, в чудом уцелевшей витрине магазинчика, рядом со стеной, на которой сохранилась памятная доска, сообщающая, что выше находился дом писателя К.Станюковича.
«Да, это же Гитлер! Почему же все так безразличны и спокойны? Он же сейчас уйдет!» – продолжало крутиться в голове. Отчего бы Гитлеру оказаться, сейчас в Севастополе, одному без охраны, брошенному всеми его солдатами и генералами? Дичайшие мысли. Только слабый не зрелый умик мальчика-невидимки мог породить такое.
Видение растворилось и сразу за этим, как продолжение сценария, командир выхватил пистолет и выстрелил вверх. Резкий звук пистолета заставил меня инстинктивно пригнуться и присесть. Тут же наваждение вылетело из головы, но не совсем. Яростный крик командира: «Ушел! Ушел!», – свидетельствовал, что я был прав: «Ага, прошляпили, упустили». Но тут же, из гневного мата командира, обращенного к помощнику, стало понятно, что ушел провинившийся солдат. Как это случилось, что никто не видел? Ещё один феномен невидимки!
