Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк
Вечером на той же вечеринке, что и вчера. Бэби Аризменди. Все равно, какое хобби себе вбираешь, – лишь бы что-то было. Главное – выстоять.
Позвонила Бергнер. Утверждает, что она отправила ко мне Пуму. Очень ей хочется всюду дирижировать. Пустая жизнь, если к этому стремиться.
Внизу под моим окном цветут мимозы. Теперь мой дом в Порто-Ронко должен в них утопать, уже и глицинии наливаются голубизной, как виноградные грозди.
Звонок Энн Уорнерс. Все подавлены. Известия о войне. Сингапур пал; Рангун близок к тому, Бирма в большой опасности; Ява, Суматра, Бали под серьезной угрозой. Конгресс обсуждал, может ли в подготовке молодежи иметь какое-то влияние танцовщица или актер Мелвин Дуглас. Весь день. Танцовщица отступила.
Таинственно и по-матерински наполняет снова землю темнота. Под полным южно-морским месяцем воюют японские конвои с голландскими и американскими военными кораблями. Известия еще лишены деталей. Но цветы расцветают.
03.03.<1942. Беверли-Хиллз>
Вечером снова смотрел «Золотую лихорадку» с Чаплином. Чистое, сказочное восхищение. Беспокойная ночь. Лупе нервничает, беспокойна. Чует, подобно зверю, может, это намерение уехать в Мексику. Решил меньше говорить, оставаться спокойным, стать лучше.
Ясное утро. Солнце. Читал письмо Стефана Цвейга. Слишком стар – ему было шестьдесят, – чтобы начать новую жизнь. Стал англичанином – денег достаточно, слава. Думаю, это были плохие известия о войне. Отчаялся, что больше никогда не вернется назад.
По дороге в отель меня уже не сопровождали обычные бабочки-траурницы, сидящие вдоль дорожки для верховой езды и вспархивающие, – вместо них ласточковые клопы, желтые и золотые, в погоне друг за другом.
Звонила Пума. Я перезвонил ей. Долгий разговор обо всем подряд. Говорил с ней хорошо, ничего злого. Следствие моих вчерашних решений.
Огромная, оранжевая, полная луна, одинокая лампа Бога, поднимается над красной световой рекламой, искусственной световой лентой города; древняя свидетельница Рима, Вавилона и Вифлеема, над Явой и Смоленском, над ледяным океаном со смертельными, черными рыбами подлодок, над безымянным, вечным безумием человека, для которого культура является лишь практическим руководством для разнообразного и все более страшного убийства. Наше сильнейшее, точнейшее изобретение есть оружие. Все остальное – побочный продукт. Всегда каким-либо образом используемый для того же. Ученые, исследователи, умнейшие головы, однажды пойманные петлей насилия, – ограблены, порабощены.
05.03.<1942. Беверли-Хиллз>
Умирает солдат*, перед ним фиалка – она становится значимой в этот вечер его жизни, заполняя невеликий горизонт его поверженного тела, последнее, что он видит, вдыхает, обоняет – сжимающийся мир перед ним – утешение в таком малом: в цвете, в форме, в листьях, и переход, в то время как он становится все больше и больше и заполняет собой все небо.
Вечером захватил Лупе в кино. Фильм с Логтоном и Диной Дурбин*. Очень милая. Лупе до трех утра читала «Трех товарищей». Возвращались под теплым солнцем. Траурницы, лисы и ласточковые клопы вдоль дорожки для верховой езды в Н. Родео.
Фрэнсис приехала, чтобы попрощаться. Едет в Ванкувер. Красивая, живые глаза, легкая, гибкая фигура. Прощаемся. Вечно прощаемся. Задумчивая боль – болезненные раздумья.
Э. Людвиг никогда не совершит самоубийство.
Вечером Рут М. Поболтали.
Странное чувство днем – как будто Пума зовет меня. Как это можно – сегодня возвращается ее Габен. Свежие фрезии на столе, все словно на подбор. Заменить – как это просто.
24.03.<1942. Беверли-Хиллз>
Золотая крона дерева за окном. Солнце уже ушло, но листва ловит последний блеск.
Странная тревога в последние дни. Вчера вечером Лупе. Проговорили до четырех. Мило, как она на кухне управляется с курицей. Она не хочет пользоваться ножом и вилкой – иначе ей это кажется званым ужином, – просто обдирает птицу пальцами. Ощипывает половину курицы. Увидела в кино французское пирожное – захотела такое же. Жалуется: почему в фильмах всегда так много едят, это пробуждает у нее аппетит, и диета насмарку.
Предписание генерал-лейтенанта Де Витта. Японские, итальянские, немецкие иностранные подданные – с пятницы комендантский час* с восьми вечера до шести утра. Находиться дома. Днем удаляться от дома не более чем на пять миль.
Как мал становится мир – прежде от горизонта до горизонта, но теперь без Германии, Австрии, Италии, Швейцарии (Европы), Мексики – только Америка; ездить только с разрешением и пять миль от Голливуда.
Вчера, когда мы могли посещать Штернберга или поехать в нижний город, несколько недель назад, когда мы могли еще поехать на побережье, – что были за времена!
Завтра – в концлагерь, вероятно, что это за времена, когда наш мир сжался до пяти миль!
14.04.<1942. Беверли-Хиллз>
Утром решительно распаковал старые подштанники, которым я придавал магическую силу. Думал удивить ими Пуму, вспоминая о других, которые я во Франции использовал против Джо Кастайрс. Сейчас о них как раз противоположное мнение.
Вчера вечером Эрих Г. Ротшильд рассказал мне о том, что он был в гостях в новом доме Габена. Пума находилась там же в хорошем настроении и попросила передать мне, что я должен устроить вечеринку и всех пригласить. Не знаю, думала ли она при этом о Габене – на нее это вполне походит. Не выйдет у нее. Такого безрассудная стерва от меня не получит.
Днем взял машину и поехал вдоль по Сансет. Остановился там, откуда было видно море.
07.05.<1942. Беверли-Хиллз>
Вчера вечером читал пьесу Лилиан Хеллман «Стража на Рейне». Недостаточно сильная, исключение – Битчиген*. Хороши клер Бут и другие. Кроме того, прочел «Королевство незнания» Милдред Крэм – симпатично, романтично, талантливо.
Не сочинял; не курил.
В обед Лонг* и Стикман. После обеда в школе у Шарлевиль. Получил карточки на сахар. Первые продуктовые каточки.
Коррегидор пал. Р.А.Ф. бомбит Штутгарт после Любека, Ростока и Гамбурга. Без сомнения сильное впечатление на Германию. Если англичане продержатся. Народ может стать правительством?
Японцы входят в Индию. Англия и Америка – до сих пор только поражения, несмотря на оптимизм. Американское вооружение с американским размахом. Почувствуется, несомненно, к осени. Все сильнее впечатление, что война в течение года может закончиться – возможно, уже в ноябре; если русские до этих пор где-нибудь удержат фронт.
Этот комендантский час делает все несколько менее реальным, как некое стеклянное ожидание: я читаю, передвигаюсь, не работаю, сплю – все как-то отсутствующе, без сопротивления, без возмущения, просто принимая факт того, что мы не живем в Германии потому, что мыслим демократически и оказываемся заперты в этой демократии, поскольку мы выходцы из Германии.
Лилиан Хеллман «Детский час». Я бы на такое простое не мог бы решиться.
