Кармен Майкл - Танго в стране карнавала

Мангейру любят все. Это всенародно обожаемая трущоба. В Бразилии, кажется, нет ни одного музыканта, который не отдал бы дань этому прекрасному байру, объекту бесчисленных документальных фильмов, книг, статей и произведений изобразительного искусства. В дни Карнавала знаменитости-гости считают честью выступить на Самбадроме совместно с музыкантами и танцорами Мангейры. А что же здесь удивительного? Тут все взаправду, реально, шикарно, талантливо.

Школа самбы в Мангейре никогда не пустует. Здесь оттачивают свое мастерство танцоры, прослушивают певцов, репетируют оркестры, встречаются композиторы, проходят семинары писателей. Всех этих творческих людей питает уличная культура, окружающая их, бушующая, будто джунгли, в каждом закоулке. Вооруженные traficantés и обдолбанные наркоманы, валяющиеся под стенами, выглядят пугающе и составляют непостижимый, ошеломляющий контраст — но фавела и впрямь сложная экосистема.

Как вышло, что столь элегантное и сложно организованное явление, как самба, родилось и развилось среди этого хаоса и убожества, абсолютно к тому же не испытывая на себе влияния всех прочих художественных течений, процветающих в стране? То, что Картола писал свою музыку как раз в годы, когда художественная элита Бразилии провела Semana de Arte Moderna (знаменитую неделю модернистского искусства, открывшую в 1922 году новое понимание и видение бразильской культуры), — не простое совпадение. Модернизм был великой идеей, корни которой уходили конечно же в европейскую культуру. Он шокировал обывателей, но для таких мест, как Мангейра, подходил безукоризненно — куда более органично, чем для элегантных музеев, где были выставлены его образцы. Всемирно известный классический композитор Вила Лобос в свое время отказался учить Картолу — без сомнения, самого известного чернокожего композитора Бразилии, — композиции классических произведений, сказав, что «это было бы преступлением». Возможно, именно маргинальность и защитила Мангейру, помешав впитывать европейскую культуру и меняться под ее влиянием.

В тот день в Мангейре мне на каждом шагу бросались в глаза шокирующие противоречия, касавшиеся богатства, благополучия и культуры. Голова просто кругом шла от вопросов и наблюдений. Как такое возможно, чтобы буквально в пяти километрах от открытой канализации и полицейского беспредела люди безмятежно попивали шампанское у олимпийских бассейнов? Почему эти люди не восстанут — просто не выйдут и не захватят улицы? Почему они не выглядят несчастными или подавленными? Как могли люди, не получившие даже начального образования, создать такую прекрасную и такую замысловатую вещь, как самба? В собственной стране подобные вопросы не возникали, так как мне не приходилось сталкиваться ни с чем похожим. Чистые столики в бюро, где выдают пособие по безработице, бесперебойно функционирующая канализация, относительно честная полиция и расстояние в тысячу с чем-то километров от моего дома до беднейших поселений аборигенов — все это помогало мне ощущать себя нормальной. В Рио такое счастье даровано не было. Реальность была на каждом шагу, она бросалась в глаза даже на самых богатых пляжах Ипанемы.

Когда мы уходили, я умоляла Фабио идти помедленнее, чтобы успеть вдохнуть, впитать последние впечатления, переживания, детали. Солнце уже садилось за холм, пляшущие силуэты воздушных змеев рассекали оранжевую дымку. Люди стояли в дверях своих лачуг и под полотняными навесами, наслаждаясь вечерней прохладой. Из-за закрытых занавесок и сквозь щели опущенных жалюзи не пробивался свет. Все было прямо передо мной. Жизнь напоказ, без купюр и цензуры. Мечта вуайериста. Пьяницы со стеклянными глазами бродили рядом с группками матерей-одиночек в обтягивающих ярких маечках, аккуратно одетые прихожанки церкви перешагивали через валяющихся изможденных наркоманов, а уставшие под вечер торговцы зельем сбывали последние дозы, выкрикивая-предлагая упаковки по десять, двадцать, тридцать… Под ногами у взрослых вертелась мелюзга, два карапуза затеяли драку и, возмущенно крича, поочередно сталкивали друг друга в пыльную канаву. Фавела была похожа на загон для кроликов. От дома к дому вели туннели и узкие тропки, за каждым распахнутым окном, за каждой открытой дверью мигали голубые огни телевизоров.

Сидя за столом у какого-то из домов, с десяток пожилых черных женщин вели беседу над пластиковыми стаканчиками пива. Их целомудренные нежно-розовые или белые, как у невест, костюмы дополнялись шляпками с вуалью, шелковыми перчатками, на ногах у каждой были белые носки и начищенные до блеска туфли с пряжками. Эти дамы выглядели бы уместнее на Елисейских Полях в 1920-е годы, чем у эстакады Мангейры. Одна из них достала зеркальце и припудрила нос. Я с жадным интересом смотрела на них.

— Olha a Velha Guarda![59] — восхищенно воскликнул Фабио.

Выяснилось, что женщины — старейшие участницы хора «Мангейра Эскола да Самба» и собираются отправиться на шикарную тусовку на юге Рио. Одна из них, Сонинья, жизнерадостная дама лет шестидесяти, была знакома с Маурисио и поведала Фабио парочку историй об отце. У него сияли глаза, когда она описывала, как Маурисио пел и играл в баре напротив церкви. Позже Фабио объяснил, что Сонинья уже рассказывала ему про это раньше, но каждый раз эта история звучала у нее немного по-разному.

Вечером, совершенно околдованная фавелой, я вспоминала наш разговор с Кьярой под арками Лапы и ее слова о поисках культуры. Такого со мной не случалось, пожалуй, с тех пор, как я впервые каталась по Европе и голова буквально трещала по швам от древних городов, истории и от осознания собственной ничтожности в этом мире. Вот и сейчас в сравнении с грандиозным величием Рио-де-Жанейро я ощущала себя малой песчинкой. Все в этом городе так сложно, столько различных пластов, что мне нипочем в них не разобраться, проживи я тут сто лет.

На другой день я отправилась к Хелен, державшей в Лапе книжный магазин, чтобы скупить все, что у нее есть о фавелах. Выбор, правда, оказался невелик. Хелен направила меня в пыльные букинистические лавки на Праса Тирадентес, куда наследники приносили ненужные книги, оставшиеся после похорон родственников. Книги были сложены высокими, неровными стопами, никто их не учитывал. Некоторые продавались на вес: двадцать реалов за килограмм слов. Виниловые пластинки шли по десятке. На Праса Тирадентес невозможно было что-то отыскать. Только владельцы лавок — истинные бразильские книголюбы, тощие, седеющие, в дешевых нейлоновых рубашках, — знали, что в какой стопке, и могли направить по верному следу. Со временем я обнаружила, что они врали напропалую, лишь бы впарить хоть какую-то книжку. Да и пусть, в конце концов, они там, похоже, голодают. Но в тот день мне нашли «Бандита» Роналду Алвеша (действие этого романа происходит в фавеле Росинья) и «Униженного», биографию наркобарона из фавелы Дона Марта (места, где снимался клип Майкла Джексона «Им на нас наплевать»). Дона Марта, кстати, убили вскоре после публикации книги.

Конечно, Фабио тема фавелы не приводила в такой восторг, но я изо дня в день изводила его просьбами еще раз взять меня туда. Фабио входил во вкус дорогих вин и сыров, а я, наоборот, пристрастилась к соку из стеблей сахарного тростника и пирожкам с пережаренным сыром. Ему не нравилось дополнять нашу богемно-праздную жизнь с периодическими шикарными обедами в Зоне Сул вылазками в грязные, нищие фавелы севера, несмотря даже на то, что именно там был его истинный дом.

Однако, терпеливо и благородно выдерживая мое рвение стремящейся к познанию невежды, Фабио покорно возил меня в фавелы Дона Марта, Виджигал, Мангиньош, Серинья, Росинья, Лукаш и многие другие, находя места, где я могла спокойно сидеть и озираться, изучая мир вокруг себя. Так продолжалось почти до декабря, когда Фабио стал звать меня избалованной буржуазной барынькой, подсевшей на бандитскую романтику. Но это уже другая история. А тогда, в день первого посещения Мангейры, я была беспристрастной наблюдательницей и таращилась на мир вокруг с отрешенностью коровы. Тогда я была просто туристкой.

10

Глаза цыганки

Глаза у нее были, как у цыганки, косящие, хитрые.

Декабрь влетел в Рио, как поезд, прибывающий на конечную станцию. Он спустился на измученную землю, и «пассажиры» вздохнули с облегчением.

Солнце превратилось в сияющий раскаленно-белый шар, пальмы лениво поникли, улицы были покрыты желтыми пятнами перезревших манго, падавших с ветвей величественных деревьев-мангейра. Жизнь замерла, никто ничего не делал. Музеи, почтовые отделения, холлы гостиниц и обезлюдевшие банки наполнились жужжанием кондиционеров, ставни и жалюзи оставались плотно закрытыми с утра до вечера. Во время ослепляющей полуденной жары, когда сами улицы, казалось, изгоняли прохожих, загорелые тела жителей Рио-де-Жанейро переместились на пляжи или искали спасения в тенистых барах, где в длинных бутылках янтарного цвета подавали ледяное пиво. Богатые бежали в Бузиос, в свои дома на побережье, в город начали прибывать стада туристов, а жара окружала нас, сжимая обжигающие кольца, плавя мостовые, отражаясь во всех лобовых стеклах и закипая под капотами машин. Уличные цифровые термометры — в городе они повсюду — показывали сорок градусов, бешено возросли продажи кондиционеров, на автозаправках моментально раскупалось мороженое. Все сбрасывали по пять кило за ночь.