Василий Стенькин - Без вести...

Прошел катер. Внизу с легким шорохом плескались мелкие волны.

— О возвращении на родину ты не думал?

— Нет. Боюсь.

— Чего тебе бояться? Ты же не сделал вреда своему народу.

— Не убивал, не жег деревень. — Как-то вяло согласился Иннокентий. — Но ведь сдался в плен, но ведь, как трус, отказался вернуться домой после войны. Какое может быть мне прощение, когда я сам не могу оправдать себя...

Рудольф положил руку на плечо Иннокентия.

— Ну, пошли ко мне в отель. Изольда, очевидно, заждалась... Я ведь с женой приехал.

У Неймана они разговаривали чуть не до рассвета.

— Перед судом, однако, мог бы оправдаться, — неохотно соглашался Каргапольцев, — но перед своей совестью, перед родными и друзьями у меня оправданий нет.

— А не послать ли тебе письмо домой? — как бы невзначай спросил Рудольф, положив теплую руку на плечо Иннокентия.

— Писал. Не один раз писал — ни ответа, ни привета.

— Да, видно не пропускают письма твои здешние опекуны...

Нейман чему-то грустно улыбнулся.

Слова Рудольфа глубоко запали в душу. Ночь прошла в мучительных раздумьях.

Через неделю Иннокентий остановился в той же франкфуртской гостинице, где жил в прошлую осень. Только уже без всякого шика, в общем номере, в котором не было ни мягких кресел, ни трюмо, ни тем более ванны. Марки у него давно иссякли, он еле-еле сводил концы с концами. Досаднее всего было то, что Николай, единственный свой человек в этом чужом городе, на чью помощь Каргапольцев рассчитывал, уже третий месяц сидел в тюрьме за оскорбление какого-то офицера.

Возвратившись вечером из города, Каргапольцев нашел на столе номер «Посева», видно, принес сосед по комнате. Газетенка на этот раз откровенно и довольно правильно описывала тяжелые условия жизни «перемещенных лиц», этих горемык-скитальцев. Даже делала какие-то робкие намеки на еще более тяжкие перспективы.

Каргапольцев отшвырнул газетенку.

— Что хмуришься? — спросил сосед. Он только что вошел, сбросил шляпу и пиджак на спинку кровати. В свои сорок восемь лет он выглядел совершенным стариком: редкие седые волосы, крючковатый нос, густая сеть морщин на лице, длинные узловатые пальцы, беззубый рот, похожая на горб сутулость...

— Впрочем, ответа не требую. — И, усевшись на кровать, стал расшнуровывать ботинки. — Заработал сегодня?

— Да, восемь марок. Могилы копал.

— Это удача. Еще надо зарегистрироваться в качестве безработного. Двадцать семь марок в неделю не валяются. Вот смотри...

Он небрежно швырнул на тумбочку небольшую желтоватую картонку.

— Мельдекарте — карточка безработного.

— Анджей Глущак, — прочитал Иннокентий на карточке. — Откуда будешь, земляк?

— Земляк... У меня здесь нет земляков. И ты их не ищи, незачем они тебе.

Земляк, не снимая брюк, растянулся на койке и забросил руки под голову.

— Помощь понадобится — не откажу, — проговорил он, зевая, — а меня не расспрашивай, ничего не скажу. Отучили... Спокойной ночи.

Уже четыре дня прожил Каргапольцев в одном номере с нелюдимым соседом. Он так и не сказал о себе ни слова, да Иннокентий и не лез к нему с расспросами...

Наконец, приехал Николай, значит, выпустили! Он был в синей куртке, в форменной рубашке с галстуком, подтянутый и вроде даже помолодевший. Иннокентий заметил, что у него прибавилась нашивка.

— Я теперь важная птица. Капрал! Не шути: дополнительно семнадцать марок в месяц... Ну вот что, насухую я не люблю рассказывать, пошли в ресторан.

Когда уселись за уединенный столик, Иннокентий спросил:

— За что попал в клетку?

— А, пустяк, — отмахнулся Николай, — с Биндером поскандалил. Помнишь? Он теперь у нас, преподает тактику борьбы с партизанами, представляешь? В конце июня выехали мы в лагеря. Ну, после занятий собрались на полянке. Шутки, смех... И тут, понимаешь, этот самый Биндер. Россию, говорит, населяют полудикие племена: выроют ямку в земле, накроют сверху хворостом и живут. Дрова, говорит, возят на бабах, детей большевики отбирают у матерей, отправляют в детские колонии. Все мужчины, говорит, коммунисты-фанатики, их надо уничтожать беспощадно.

Ну, я не вытерпел. Врешь, говорю, гад! Нас тут почти половина русских, кому ты все это болтаешь, гнида!.. Он аж подпрыгнул, заверещал: ты, говорит, коммунист. Подбежал, хотел ударить. Я развернулся — и в скулу ему. А он снова на меня. Тут я рассвирепел, измолотил его, стерву, за Россию, за Сергея. Помнишь, он на заводе Сергея ударил?

— А потом что?

— Потом... Потом меня связали, почесали ребрышки, три месяца отсидел в тюрьме. Вот вроде и все. А могли и выгнать.

Николай ткнул в пепельницу окурок, хватил рюмку.

— Ну а твои дела?

Каргапольцев подробно рассказал про свои невеселые новости.

— Хреновые дела, Кеша. С Милославским я все одобряю, так ему и надо, гадине. Жалко, что жив остался. Но помни, Кеша: эти бандиты в покое не оставят, свернут тебе башку. Или на родину надо подаваться, или... к черту на кулички.

— Домой стыдно, — с грустью произнес Иннокентий, — на чертовы кулички не хочется, тут оставаться тоже нельзя: прикончат.

Беседа затянулась. Иннокентий пришел в отель и сразу же лег в кровать. Он лежал с открытыми глазами. В его мозгу, словно пчелы в потревоженном улье, кружились в беспорядке страшные мысли... Все перемешалось: пережитые ужасы, угрызения совести, страхи... И вдруг — видение наяву.

Как будто приехал он в родное село. Похоже и не похоже. Ходит по улицам, а дома своего не может найти. Навстречу идет старик, еле передвигая ноги, опираясь на суковатую палку. Узнает и не узнает его, Иннокентия. «Скажи, дедушка, — обращается он, — где дом Михайлы Каргапольцева?» — «А ты кто будешь?» — спрашивает старик, щуря подслеповатые глаза. — «Я его сын — Иннокентий». — «Кеха? Ты изменник. Сгинь с моих глаз, нет тебе дома здесь!» Старик сердито замахнулся палкой.

Дальше идет. Вот райисполком, четвертым от него стоял отцовский дом. Пытается считать, не получается. Видит развалины, пожилая женщина разгребает золу. Похожа на тетку Прасковью. «Здравствуйте, тетя Пана!» — кричит Иннокентий. Женщина испуганно машет руками: «Нет у меня племянника, он продался германцам. Иди своим путем». Куда идти? У кого переночевать? Вспоминает родственников, друзей, знакомых, а найти их не может. Те же дома, но совсем другие.

Спустился к берегу Кабани. И река другая: мощеная набережная, узорные мосты.

А вот лиственница, возле которой проводил вечера с Гутей. Иннокентий от усталости привалился к дереву и явственно услышал, как оно шепчет-скрипит: трус-с-с, трус-с-с, трус-с-с. О, как знаком этот голос! Чей же он? Гути? Ну, конечно, Гути!

Он в страхе побежал в сторону села, а лиственница все скрипела со свистом: трус-с-с, трус-с-с, трус-с-с.

И вдруг видит вывеску: «Отделение милиции». «Надо спросить, где родители». Вбегает на высокое крыльцо, открывает дверь. Большая светлая комната, людей не сосчитать! Сотрудники и вроде не сотрудники. Со всех углов раздался смех, выкрики: «Кешка Каргапольцев — холуй фашистский! Пятнадцать лет искали, сам заявился! Судить его, предателя!»

Откуда-то из угла появляется отец, в черной мантии до полу, и читает нараспев: «Именем Советского Союза приговаривается Иннокентий Каргапольцев за то, что, проявив трусость, сдался в плен...»

«Я не сдался, меня подобрали без сознания!» — хотел крикнуть Иннокентий, а голоса нет. А отец не слушает, продолжает: «...поступил на службу в армию изменников, принял присягу на верность собачьему сыну Гитлеру; окончив школу пропагандистов, вел агитацию против нашего государства...»

«Не вел я, отец, меня только готовили к этому!» — крикнул он, но его никто не слышит.

«...После окончания войны отказался от возвращения на родину и поступил в подлую организацию, именуемую НТС...»

Иннокентий хотел объяснить и это, закрыв на секунду глаза, чтобы собраться с мыслями. А когда открыл — перед ним никого нет. Холодный барак с железными решетками, а сам он в полосатой куртке, какую носил в Дахау, лежит на деревянном топчане

Вбегает надзиратель, на груди у него автомат. «Ты, фашистский прихвостень, почему не идешь на работу? А ну, марш, марш! Шнель, шнель!» Он побежал к выходу, а надзиратель подталкивает стволом автомата в спину.

На улице жуткий мороз. «Не меньше сорока восьми», — со страхом думает Иннокентий. Он старается как можно быстрее долбить мерзлую землю. В него тычут пальцами со всех сторон и орут: «Фашистский прихвостень выслуживается!»

Ему стало невмоготу, бросил лопату и, не стыдясь слез, побежал туда, откуда доносились обидные выкрики.

Иннокентию хотелось закричать:

— Люди! Люди! Поверьте мне!..

Каргапольцев, опомнившись, испуганно осмотрел комнату.

— Вот ужас... — подумал он. — Не дай бог пережить такое. Нет, ни за что!