Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам

Я медленно двинулся вверх по улице, рассматривая витрины и прислушиваясь к разговорам прохожих. Невозможно было представить себе в этот день, что есть что-то еще, кроме этого тепла, солнца и ласкающего ветра. Невозможно было поверить, что существует смерть. Это был вечный день, который можно было проживать бесконечно много раз, и каждый из них был новым и незнакомым, но таким же нескончаемым и возвышенным. Но это было на поверхности, существовал целый пласт реальности, темный и мрачный, который всегда находился рядом, за тонкой завесой дня, скрывался там до поры, не давая о себе знать, иногда очень долго, и я уже, бывало, преставал думать и помнить об этом – и тогда-то он и появлялся, со всей неотвратимостью давая понять, что я вновь в его власти, и что эта временная передышка – всего лишь короткая пауза, которая закончилась. Но сейчас я не забыл о нем – даже в такой замечательный день, затерявшись в толпе счастливых людей, я твердо знал, что в скором времени возненавижу их всех. Я уже начал хорошо разбираться в своих приступах, возникающих всегда без особых на то оснований и причин, но всегда приносящих с собой отчаяние, страх и зудящую боль в сердце.

В городском парке пели птицы, шумела вода в фонтане, и листья на старых деревьях чуть покачивались на слабом ветру. Я присел на скамейку и сквозь ветки деревьев пытался разглядеть огромный памятник на мраморном постаменте; стоявший в центре площади, он упирался головой в низкое вечернее небо и волевым жестом поднятой правой руки указывал куда-то в даль. Я закурил и попытался вспомнить что-нибудь такое, что бы я хотел сохранить в своем сердце до последнего момента, до самого конца. Трудно было найти что-либо определенное в моей памяти – и детство, и период юности не были ничем для меня примечательны, позднее я просто жил так, как этого требовали мои жизненные обстоятельства. Учился, работал, надеялся, что мне повезет, но все это было напрасно – если бы мне удалось это понять еще тогда, быть может, я смог бы изменить свою жизнь к лучшему.

– Извините, у Вас не будет сигареты? – вдруг произнес женский голос слева от меня, я повернул голову и увидел, что сижу на скамейке уже не один, и что женщина, только что попросившая у меня сигарету, была той, что обратила на себя мое внимание сегодня утром. Это удивило меня, я машинально полез рукой в карман и, достав пачку сигарет, протянул ей.

– Крепкие, – сказала она, но все равно вытянула одну сигарету из пачки и, немного помяв ее пальцами, зажала между губами.

Я протянул ей зажженную зажигалку и, прикурив сигарету, она затянулась. Не подавая вида, что сигарета крепкая, выпустила тонкую струйку дыма и, поблагодарив меня кивком головы, отвернулась в сторону и, немного поежившись, продолжила курить.

Я тоже закурил и попытался лучше разглядеть ее лицо, но мне это плохо удавалась – сидела она от меня в пол-оборота, и все мои попытки скосить глаза в сторону ни к чему не приводили, я видел только кончик носа и линию подбородка. Я уже совсем утратил надежду на то, чтобы увидеть ее лицо и решил, что, докурив, продолжу свою прогулку по городу.

– Вообще-то, я не курю. Но иногда возникает очень сильное желание, и сегодня я не смогла побороть его – и сдалась, понимаете?

– Понимаю, – ответил я.

В ней было что-то странное, я заметил это еще утром – какая-то отрешенность, сосредоточенность на чем-то важном и одновременно тревожном, может быть, опасном.

Она повернулась и взглянула на меня, но не оценивающе, а с любопытством и интересом. У нее было бледное лицо, по глазам ее было видно, что она очень утомлена.

Было странно, что она сидела здесь. За этот долгий день я видел много лиц, много вспоминал, и ее, увиденную еще утром, уже успел забыть. И вот она вновь появилась. Но я не хотел ни с кем разговаривать и тем более заводить ненужных знакомств.

– Хорошего вечера, – сказал я, вставая и, не дожидаясь ответа, пошел по аллее.

Я чувствовал, как она смотрела мне в спину, но только ускорил шаг.

Вечер был теплый и тихий, земля, нагретая за день, медленно остывала, воздух был свеж, в тусклом свете фонарей кружили мотыльки. В домах были открыты окна, из которых доносились приглушенные разговоры, смех, где-то играла музыка. Мне было легко и спокойно, я очень давно не испытывал подобного, и мне вдруг стало понятно, почему так происходит. Все, что я сегодня видел, – и улицы, и дома, и торговые лотки, и даже люди, – все это было очень похоже на то, что я каждый день видел в детстве. Я вырос в таком же маленьком городе, каждый уголок которого был мне хорошо знаком, и где с каждым домом или улицей было связано какое-нибудь событие. Я как будто вернулся обратно, и все прочее стало не таким уж важным: взрослая жизнь – какая она была теперь пустяшная и скучная штука. Ведь в детстве самое главное – это быть дома к обеду, а вечером не бегать на улице допоздна. И мое намерение, для которого я приехал, казалось уж совсем неуместным.

За этими мыслями я не заметил, как оказался у того самого дома, где утром обратил внимание на эту странную женщину. Мне захотелось зайти в этот магазин, из дверей которого она вышла со свертком.

Колокольчик на двери оповестил хозяина о моем появлении в лавке, он добродушно кивнул мне головой и продолжил разговор с покупателем. Я улыбнулся ему в ответ и осмотрелся. Лавка была небольшой и располагалось в подвале старого дома, стены ее сходились куполообразным сводом где-то в середине комнаты, от чего все помещение казалось шарообразным. Я не мог ни на чем остановить свой взгляд, лавка была до отказа набита различными вещами, сувенирами, картинами, сухофруктами и сластями. В углу стоял стеллаж с винными бутылками, донышки которых отражали желтый свет тусклой лампы, висящей высоко под потолком. Пахло сеном и корицей. Я не мог двинуться с места – так меня потрясло это место, которое казалось было вырвано из прошлого и перенесено в наше время. Но вот колокольчик опять зазвонил, и вошли новые посетители, и мне пришлось выйти из оцепенения и спуститься по узким ступенькам к прилавку. Стало тесно, и, чтобы не мешать другим людям, я присел на деревянный табурет, стоявший тут же у стены. Я сидел и всматривался в лицо хозяина, сплошь покрытое морщинами, на высокий лоб его ниспадали пряди седых волос, ухоженная борода скрывала улыбку. Он напомнил мне о моем отце.

Я очень хорошо помню тот день, когда его не стало. Я проснулся очень рано – еще до рассвета – встал, оделся и спустился в гостиную. Отец сидел в своем кресле и, нисколько не удивившись моему раннему пробуждению, попросил меня посидеть с ним немного. Он стал рассказывать о прошлом, о своей молодости. Я сидел у окна, не совсем еще отойдя ото сна, и смотрел, как утренний туман медленно расползается по долине. В последние годы жизни отец стал более веселым и словоохотливым. О смерти, скорый приход которой он, видимо, предчувствовал, говорил так весело, словно ничуть не страшился ее. Тогда его слова вызывали у меня лишь недоумение и непонимание, но сейчас я знаю, что он был прав. В жизни он повидал немало смертей, война совсем еще юношей заставила его быстро осознать цену человеческой жизни в нашем мире. Он работал в военном госпитале, но на все мои просьбы рассказать хоть что-нибудь о годах службы отвечал резким отказом. Лишь изредка, в те моменты, когда он выпивал больше, чем обычно позволял себе, он рассказывал мне про ранения, операции в чудовищных условиях, о мучениях и смерти молодых солдат.

Весь тот день мы провели вместе – этого уже давно не случалось – каждый из нас жил своей жизнью, а встречались мы только вечером перед сном, и то не каждый день. Мы давно отдалились друг от друга, но в тот день, казалось, снова стали семьей. К вечеру, изрядно устав от многочасовой прогулки, мы устроились у камина и открыли бутылку вина – у отца всегда в подвале хранилось десятка три бутылок, эту свою коллекцию он пополнял время от времени. После его смерти я продал ее всю, так и не открыв ни бутылки. В тот вечер он все вспоминал о моем детстве, о том, каким я был, и как он любил меня, и сожалел о том, что дети так быстро вырастают. Вспоминая то время, когда я уже учился в старших классах, он сказал:

– Ты стал пропадать из дома на несколько дней, а когда возвращался, от тебя несло табаком и дешевым портвейном. Твоя мать была в отчаянии, а я не знал, что делать, я хотел для тебя лучшей доли, чем ту, что познал сам. Но сейчас я знаю, что человек должен сам пройти весь путь, перенести все, что уготовила ему жизнь, он должен сам создать себя, закалиться и выйти победителем. Только так можно стать человеком.

Я был благодарен ему за то, что он дал мне возможность самому решать и выбирать, он никогда не вмешивался в мою личную жизнь, в круг моих интересов, и эти его слова все мои последующие годы поддерживали меня.

Тусклый свет разбудил меня на следующее утро. Я огляделся и понял, что уснул в гостиной. В соседнем кресле спал отец, для него спать так в последние годы стало привычным делом. Посидев еще немного, я решил разбудить его – мы собирались сегодня навестить могилу матери. Но, посмотрев на его лицо, я сразу все понял. Даже не знаю, как пришло ко мне осознание этого, но я понял, что он был мертв. Я сидел и боялся пошевелиться, боялся спугнуть эту могильную тишину. Лицо его выражало умиротворение, и легкая улыбка все еще оставалась на губах. Он принял смерть так же легко и спокойно, как говорил о ней. Мне хотелось бы узнать, какие мысли посещали его до того, как он погрузился в сон, из которого уже не вернулся, какие образы являлись ему перед тем, как его сердце остановилось. Но все это он навсегда унес с собой.