Валерий Панюшкин - Двенадцать несогласных
С этими словами он сел на асфальт. И остальные демонстранты рассредоточились по проезжей части проспекта и тоже сели. Движение остановилось. Омоновский офицер пожал плечами. Отвернулся и проговорил что-то в рацию. В те времена у ОМОНа не было еще привычки бить демонстрантов. Этот омоновский офицер приказал пригнать две поливальные машины. Не водометы для разгона демонстраций, просто поливальные машины. И они не окатывали демонстрантов водой. Просто лили воду на асфальт, и вода текла по мостовой, потому что Севастопольский проспект в том месте идет под небольшой уклон. И через пять минут все демонстранты встали. И освободили проезд. И многим стало плохо. В буквальном смысле плохо с сердцем от обиды, что так легко удалось разогнать их.
Сергей искал Анпилова. Шел по газону, где тут и там прямо на траве лежали пожилые люди, между которыми бегала медсестричка с нашатырем и нитроглицерином. Анпилову тоже было плохо с сердцем. Сергей нашел его. Он лежал на траве в расстегнутой рубашке, сосал нитроглицерин и всхлипывал:
– Суки! Суки! Водой! Чтобы я был в мокрых штанах! Чтобы как будто я обоссался! Суки! Суки!
И тогда Сергей подумал, что все эти люди слишком пожилые даже для бархатной революции. Слишком немощные, чтобы протестовать.
Приходи на пленум
Свечки потрескивали. Священник слушал и сопел сосредоточенно, поскольку был человеком с традиционным для православных священников объемистым животом. Настя совсем запуталась. Ей казалось, будто священник совсем ничего не понимает из ее сбивчивых рассказов. За ее спиной в очереди люди уже покашливали, намекая батюшке, что пора бы отпустить эту молодую женщину и исповедовать остальных. И от этого Настя путалась еще больше. Ей хотелось рассказать про первое свидание. И она не знала, как рассказать. С Сергеем Удальцовым они были знакомы до первого свидания задолго. Встречались на концертах Егора Летова. Встречались на днях рождения общих друзей. На одном таком дне рождения Настя была особенно весела и особенно хороша. И кокетничала со всеми напропалую. И особенно ей хотелось понравиться Сергею Удальцову: в тот вечер ей особенно нравилось его красивое и смелое лицо. А он сказал ей, что она вертихвостка. Или, может быть, не говорил – Настя не помнила, – может быть, ей просто показалось, что он считает ее вертихвосткой.
И вот однажды, узнав, что Сергей Удальцов в анпиловской партии «Трудовая Россия» создал молодежную организацию под названием Авангард красной молодежи, Настя решила пойти к Сергею на митинг. Ей нравилось название. Название было боевое. Авангард красной молодежи – АКМ – аббревиатура как у автомата Калашникова, автомат Калашникова модернизированный. Название ей нравилось, но Настя шла на митинг с предубеждением. Она была лимоновка, радикальная революционерка, и, кроме жалости, никаких чувств не могла испытывать к анпиловской партии, состоящей сплошь из пенсионеров. Даже молодежная организация «Трудовой России», думала Настя, должна быть какая-то пенсионерская. К тому же, думала Настя, Сергей Удальцов считает ее вертихвосткой.
Но митинг оказался веселым. Бодрым, живым. Как объяснить священнику, чем отличается веселый молодежный митинг от пенсионерского? В конце митинга Сергей Удальцов проводил Настю до такси, открыл ей дверцу и прошептал:
– Приходи к нам завтра на пленум…
И Настя почувствовала, что Сергей зовет ее на свидание. И как было теперь объяснить священнику, почему у тебя все сжалось в груди и почему защекотало в ладошках, когда мужчина пригласил на пленум тем тоном, каким приглашают поужинать где-нибудь вместе.
Свечки потрескивали. Подбежал мальчик-алтарник. Что-то прошептал батюшке на ухо. Батюшка кивнул. Потом спросил Настю:
– Ты уже была с ним?
– Да, – ответила Настя честно.
И вдруг поняла, что все уже как будто случилось. Она еще не знала, как выйдет замуж за Сергея Удальцова, но это уже как будто случилось. Она не знала, что у них будет двое детей. Что она вступит в Авангард красной молодежи. Что станет пресс-секретарем Авангарда красной молодежи. Что каждый вечер, когда муж будет приходить домой, они будут разговаривать за ужином о партийных делах. Но это уже как будто случилось.
Она не знала, что однажды они с мужем раскроют в рядах АКМ стукача, доносящего в ФСБ о всех предстоящих пикетах и акциях. Что выгонят этого человека. И что Анпилов вступится за него, скажет: «Хорошо, что есть стукач, пусть ФСБ приглядывает, кабы вы чего не натворили». Что придется после этих слов выйти из «Трудовой России».
Она не знала, что Сережина мама будет приходить по утрам в дни митингов посидеть с детьми и будет говорить: «Осторожно, Настя, учти, если тебя арестуют, я больше не буду сидеть с твоими детьми и отпускать тебя на митинги».
Она не знала, что однажды на митинге «Антикапитализм» ее арестуют, бросят на металлический пол тюремного автозака, навалят сверху еще гору арестованных и станут бить по голове сапогами и превратят лицо в сплошной синяк, и вырвут клоками волосы.
Она не знала, что однажды один из их товарищей, студент-химик, соберет самодельную бомбу и попытается взорвать ее у входа в правительственное здание. И что Сергея посадят из-за этого несостоявшегося взрыва как организатора уже не по административной статье, а по уголовной. Хотя Сергей понятия не будет иметь о бомбе. Хотя бомба будет скорее фейерверком, чем боеприпасом. И ей придется объяснять сыну, почему папа в тюрьме. Она не знала, что придут жестокие времена. Что даже несанкционированный пикет будет считаться не административным нарушением, а уголовным преступлением, экстремизмом.
Она не знала, что каждый раз каждый Марш несогласных ее мужа будут арестовывать первым и отпускать последним. И каждый раз она будет бегать по отделениям милиции и спрашивать, не видел ли кто Сергея Удальцова. Она не знала ничего этого, но поняла вдруг, что все уже как будто случилось. Свечки потрескивали. Священник расправил епитрахиль и сказал:
– Ты уже его жена. Единая плоть. Помогай мужу. Это твой крест. Всегда будь с ним рядом.
Он хотел добавить еще «в горе и в радости, в здравии и в болезни, пока смерть не разлучит вас». Но не стал добавлять. Просто благословил. Накрыл Насте голову епитрахилью и отпустил ей грехи – вольные и невольные.
Глава 8
Максим Громов: человек, который курит, но не выбрасывает окурки, а кладет в карман
Если тебя поместили в штрафной изолятор, то получается, что сидишь в трижды тюрьме. Вокруг тебя лагерная зона: вышки, колючая проволока. Посреди зоны стоит лагерная тюрьма для провинившихся заключенных. А посреди тюрьмы – штрафной изолятор для заключенных, провинившихся в тюрьме.
Одиночная камера штрафного изолятора узкая, как пенал. После подъема надзиратели требуют прислонить к стене сколоченную из деревянных реек шконку. Шконка прицепляется к стене железной скобой, подобно тому, как прицепляются к стене поднятые полки в плацкартных вагонах. Поролоновый коврик, служащий ночью матрасом и постелью, требуют засунуть между шконкой и стеной. Из мебели остается только узенький бетонный столбик посреди камеры – табурет. И столбик чуть пошире – стол. Сидеть на табурете получается только одной ягодицей. Ложиться нельзя. Даже на пол.
Под потолком сияет яркая лампочка. Сквозь окно, выходящее во внутренний двор тюрьмы, забранное решеткой и закрытое сплошным деревянным щитом, солнечный свет не попадает. И воздух с улицы не попадает тоже. Зато льется музыка. Громкая музыка. Детские песенки или записанные на магнитофонную пленку крики муэдзина. Это называется «музыкальная шкатулка» – род пытки. Десять часов подряд звонкий детский голос выводит: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной», а ты один в камере. Или взрослый голос по-арабски кричит: «Вставайте, молитва лучше сна», а ты рад бы лечь, но некуда.
Максим примостился на жесткой бетонной табуретке и, стараясь не пускать в сознание детские песенки, припоминал стихи:
Носят ведрами спелые гроздья,Валят ягоды в глубокий ров.Ах, не гроздья носят – юношей гонятК черному точилу, давят вино.
Кто это? Максимилиан Волошин? Да, Максимилиан Волошин. Максима немного покачивало от слабости. Шел десятый день голодовки. Но кроме слабости голодовка приносит еще и удивительную ясность мысли, и стихи вспоминались легко. За два года, проведенные в одиночных камерах, Максим вспомнил множество стихов. В одиночестве выясняется, что стихи, прочитанные когда-то и забытые, на самом деле можно вспомнить. Можно извлечь их из тайных закутков памяти с тем же счастливым чувством, с каким извлекает заключенный из сапога нож, пронесенный сквозь три обыска.
Максим вспомнил даже, где и когда купил этот сборничек стихов Максимилиана Волошина. В 1992 году в Москве на Новом Арбате на книжном развале. Вместе с книжкой Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка».
