Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 4

Недружный, друг другу недоверяющий совет министров, под председательством Штюрмера был очень занят собраниями совета два-три раза в неделю и совещанием о дороговизне — тоже два раза в неделю. Из семи дней — четыре или пять пропадали на заседаниях, причем большую половину дел можно было бы передать в малый совет, почти не собиравшийся. Надо было на прием назначить день в неделю — на работу по министерству не оказывалось времени. Работа ночью или вечером была мало полезна, и некогда было думать о деле и приводить его в систему или изучать. Время требовало мобилизации всех сил страны по отраслям государственного хозяйства. Требовалось создание форм работы с общественными организациями, создание этих организаций, которые могли бы опираться на министерства и их людской состав, и программа направления этой общей работы. Вместо этого общественные организации быстро переросли министерства и заменили собою их работу; совет же министров остался позади жизни и стал как бы тормозом народному импульсу. Ни плана, ни общих положений ни по одному министерству не было выработано, заслушано в совете и согласовано с общей государственной программой всего совета м-ров. Работа была не живая, не по времени и шла по тому же руслу и формам, как в дни мира, хотя даже и тогда чувствовалось, насколько работа министерств далека от почвы, от людей, от предметов своего ведения. Исполнительная власть была не на высоте, и чувствовалась необходимость каких-то глубоких перемен, а также и боязнь этих перемен во время войны — боязнь, которая еще более угнетала неспорую работу совета; получалось топтание на месте — без практических выводов и решений — иных как по отдельным мелким делам, не имеющим общего государственного характера, ни государственной цены. По отношению Думы — не было поставлено общего вопроса об отношении к ней. Разбирали этот вопрос по абзацам, скандалам, которые она делала тому или другому министру, по отдельным речам и даже отдельным словам речей. Понимали всю опасность, если не невозможность ее роспуска, и прибегали к перерывам, как к палиативу, временно утоляющему боль. Работа Думы — эта резкая критика действия власти — поднимала настроение в стране; делали перерыв для того, чтобы снова на короткое время встретиться с ее негодованием, так как изменить положение у правительства силы не было. Да и правительства были два: одно военное — ставка, которое властно требовало, не считаясь с запасом по министерствам материала, второе — правительство тыла, которое было бессильно поднять производительность страны, так как стояло на точке зрения приказа и косности, забыв, что только свобода частного почина проявляет гений нации и ее силу. Получался всюду недохват, который рождал недовольство, гнев и военную неудачу. Полумерами спасти положение было уже нельзя.

Председатель совета Б. В. Штюрмер принадлежал к числу «своих» в Царском. Прозвище у него было «старик». Связь его с Распутиным поддерживала его жена, которая к нему ездила, как мне говорили, и Никитина (фрейлина), которая постоянно бывала у Штюрмеров и лечила ему глаза и больную руку. Я думаю, что Мануйлов, который до своего процесса состоял при Штюрмере, тоже держался при нем для той же цели, так как долгое время ему была поручена охрана Распутина (я это знаю от Белецкого), и Распутин за Мануйлова всегда заступался. Мануйлов хотел устроить особую разведку при Штюрмере, состоящую, кажется, под его руководством. Это не было осуществлено, так как либо Штюрмер ушел, либо, вернее, случился процесс Мануйлова, но записка Мануйлова по этому делу существовала в бытность Б. В. Штюрмера министром внутренних дел. (Мне говорил об этом Гурлянд.) Повидимому, Мануйлов имел касательство и к контр-разведке. При Штюрмере было почти решено назначение полковника Резанова директором департамента полиции; я слышал, что Мануйлов об этом говорил, как о своем совете Штюрмеру. Процесс Мануйлова без предупреждения и его совета Штюрмер считал выпадом лично против себя, и он устроил уход генерала Климовича (совпало с моим назначением) и очень обращал мое внимание на Степанова, как на человека, которому вполне доверяться нельзя и пьющего вино. О Степанове он говорил и царю. Когда Степанов забыл дать мне копию с бумаги, полученной из генерального штаба по поводу съезда «докторов», на который будто бы должен был ехать Мануйлов, — я хотел эту копию показать Штюрмеру. Когда я уже недовольный его забывчивостью дня через два, после ответа Степанова (что дело к мин. вн. дел не относится, прислано по ошибке и что эти дела ведутся самостоятельно в особом отделе, и речь идет не о Мануйлове, а о каком-то другом лице) рассказал Штюрмеру это дело, он мне ответил: «вот видите, я вас предупреждал — непременно возьмите другого товарища». После этого я перестал отстаивать Степанова, который вскоре получил сенатора; таким образом, м-ство вн. дел лишилось двух опытных людей — Климовича и Степанова — при министре без опыта. У Штюрмера постоянно бывал член гос. совета Охотников, которого он будто бы проводил в министры финансов. После своего ухода Штюрмер в Царское Село уже не ездил, насколько знаю, хотя к нему отношение со стороны царицы и царя было доброе.

Во время моей болезни Бадмаев однажды спросил меня, когда мне было получше, может ли он привести ко мне Распутина. Я согласился, не желая его обидеть, хотя тогда был настроен враждебно к свиданию с Распутиным, против которого я действовал в 3-й Думе. Распутин пробыл у меня довольно долго, — думаю, полчаса и произвел на меня не то впечатление, которого я ожидал, — а мягкого, приятного у постели больного человека. С того времени (зима 1915 г.) я изредка встречался с Распутиным у Бадмаева. Курлов тоже часто бывал у него. Распутин, когда я его сначала видел, неохотно и мало говорил о своих отношениях к царю и царице. Разговоры были не на серьезные темы. Только позже — стал откровеннее и давал понимать свое влияние, говоря иной раз отрывисто хвалу или порицание министру или называя «уходящим» того или другого сановника, или имя нового кандидата. Мысль провести меня на административный пост возникла у Бадмаева; думаю, он хлопотал главное за Курлова, которого очень любил и видя, что и я с ним сошелся. Однажды Бадмаев мне передал, что Распутин ему сказал, что «его осенило» и что я буду полезен, как председатель совета министров. Я не поверил в серьезность такого предположения и посмеялся над ним; но Бадмаев очень настаивал, что он верит Распутину, который несомненно будет говорить об этом царю и царице. Через некоторое время Бадмаев мне передал, что царь сказал, что меня не знает, и дело заглохло. Это было до моей поездки в Англию, Францию и Италию. В то же время и Родзянко говорил царю про меня; Шуваев тоже и, кажется, Барк. После моего возвращения я был принят царем, и Бадмаев мне передал, что я произвел хорошее впечатление. Распутин, которого я видел у Бадмаева, подтвердил это и сказал, что его «за меня благодарили». — Я уже знал, насколько Распутин в силе, знал, что почти все министры проходили или держались им, были с ним в сношениях прямо или через ближайшую родню, и поверил, что назначение на какой-либо пост может быть и мне предложено. Тогда же я узнал, что у меня прозвище: Калинин. Я спросил почему это? Он ответил смеясь: «это я перепутал фамилию!». Узнал я это из его разговора по телефону с домом Вырубовой, куда я должен был ехать. Никогда с моей стороны к нему просьб о помощи в деле назначения не было, и он никаких условий или просьб не предъявлял. Мое знакомство и его расположение ко мне — дело случая отношений моих к Бадмаеву и Распутина к нему же, а затем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от Распутина фамилию Добровольского как министра юстиции и Щегловитова, как председателя совета министров, причем он их хвалил. Вскоре я уехал в Москву и в деревню; приблизительно через недели три, около 1 сентября 1916 г. получил депешу Курлова: «Приезжай скорей». Приехав, я узнал, что меня прочат в министерство внутренних дел. Это меня смутило очень, и я стал отказываться; мне казалось, что освободилось министерство торговли (о чем говорили), но оказалось, что положение князя Шаховского прочное, и перемен не предполагается. За Шаховского стоял и Распутин, с которым Шаховской был в дружбе, и они часто виделись. Принять назначение уговорил меня Курлов, который обещал мне помогать, предпочитая для себя другое положение, т.-е. пост командира корпуса жандармов. Через несколько дней меня пригласил к себе Штюрмер и передал, что в числе кандидатов на пост управляющего министерством внутренних дел он назвал мою фамилию, и царь на ней остановился. После этого разговора судьба моя была решена.

У Бадмаева я увиделся впервые с Добровольским, которого Распутин пригласил приехать туда, чтобы познакомить нас всех с ним. Он произвел на всех хорошее впечатление, но сначала его кандидатура встретила несогласие со стороны царя, по словам Распутина, и назначение состоялось только некоторое время спустя. Причиною несогласия служили будто бы запутанные дела Добровольского. Распутин же его назначения хотел и добивался. На первом моем представлении царю он меня спросил, знаю ли я Распутина? Я сказал, что да, знаю, познакомился у Бадмаева; что сначала я был очень против Распутина, потом, узнав его, вижу, что ужасного в нем ничего нет и теперь мы видимся; жалко, что он не воздержан и что возбуждает вредные толки. Царь сказал, что знакомство, начавшееся с недружелюбия, часто бывает прочнее другого, и что он тоже привык к Распутину. Не понимает, почему из него сделали «притчу во языцех». Рад, что мы видимся.