Марина Цветаева - Тетрадь вторая

Лемносский пламень (ныне потухший вулкан).

Вопленницы.

О другом:

Колени: колыбель: каюта.

Я любовь свою как купол

Опускаю над тобой.

В колыбель моих колен

Неутомимо и неутолимо — люблю.

Аэропланы — как летаргия.

           ивы...

Дерева — как взрывы.

Дерево — как фонтан.

О, вечная песенка:

Если б встретиться раньше!

Дней тихие стада,

Идите тихо.

Письма, ношенные на груди —

Нечитаемы

(NB! те, сложенные в конверт, те — нечитаны)

Сердце ушло — со всеми солдатами!

Вулкан, извергающий слезы и строфы.

МАЛЕНЬКАЯ ЗАПИСНАЯ ЧЕРНАЯ

Прага

Октябрь-ноябрь 1923 г.

(Карандашом в книжку, очень сокращённо и почти совсем стерто)

Вернувшись лежала как мертвая на полу.

Я перед Вами не виновата (я Вас тогда не знала), я перед любовью виновата, я готова была молиться, у меня была вера отчаяния. Господи, сделай чудо, дай мне поверить в тебя (в любовь). Ибо если Бог — один, любовь — одна, ибо если Бог — есть, любовь — есть. А потом подумала: смерть. Это было огромное облегчение, единственная возможность в этот час. Смерть и мост. В тот час.

Думаю о смерти с усладой, ибо:

У живущ<их?> — жизнью веселой

Далеко не веселая жизнь!

Держите меня крепче, не уступайте, не возвращайте меня — жизни. Столкните лучше в смерть. Дело не в том чтобы писать стихи.

Такое можно рассказывать, когда впереди достаточно времени, чтобы забыть, т. е. будущее целой ночи или целой жизни.

(Я же не <пропуск одного слова> преступник?)

Такое можно рассказывать, когда есть уверенность, что другой знает, как ты его любишь.

После Вас — никого: лучше смерть.

Вы единственный кто попросил у меня всей меня, кто мне сказал: любовь — есть. Так Бог приходит в жизнь женщин.

Поверьте в меня.

Если бы Вы были со мной, Вы бы увидели, что я изменилась. Моя болезнь — это только Ваше отсутствие в моей живой жизни. Когда Вы уходите — я как призрак.

И все-таки я не была легкомысленной.

Я вернулась домой полумертвая. Ни Г., ни Минос, ни Апостол Павел не помогли. Постояв локтями на столе, — потом полежав на полу — не ставя вопросов, не <пропуск одного слова> собственных ответов, зная только одно: умереть! — я наконец прибегла к своему обычному лекарству: природе. Вышла на улицу и сразу — на тепл<ые?> крылья ветра, в поток фонарей... Ноги сами шли, я не ощущала тела. (Р<одзевич>, я поняла: я одержима демонами!) Это было почти небытие, первая секунда души после смерти.

Этот рассказ. Что в нем было такого ужасного? Да то, что я, рассказывая, видела себя воочию, что вороша весь этот прах, ощущала его как <пропуск одного слова> — это была очная ставка с собой. И что я почувствовала? Отвращение.

Стена между нами росла с каждым моим словом. Ваше любованье им было мне н<ожом?> в сердце, Вы становились его союзником, т. е. моим врагом, почти им. Каждая Ваша у<лыбка?> говорила: «Поделом! Умейте отличать ценное от неценного». Это звучало как исповедь текущего часа, точно всё это случилось вчера. На меня сегодня вставало и шло всё мое прошлое, мое <пропуск двух-трех слов> прошлое, и оно уводило меня от Вас, вырывало меня у Вас, обращало мою любовь к Вам (святыню!) в эпизод. Вы, выслушав, не могли мне верить, я, рассказав, могла ли себе верить сама?

Это было отчаяние.

Вообще, после нашей встречи я перест<ала?> ценить себя. Я завидую каждому встречному, всем простым, вижу себя игралищем каких-то слепых сил (демонов), я сама у себя под судом, мой суд строже Вашего, я себя не люблю, не щажу.

Вы — это моя совесть, говорящая мне прямо.

Ужасает меня (восхищает) непримиримость Вашей любви.

Ни кольца, ни посвящения, никакой памяти, мне это сегодня даже было больно. Или всё — или ничего. Не всё — так ничего. И это не фраза, это Ваша суть. ( — «Видите, я Вам открываю все карты!» — «А у меня совсем нет карт».) В таком отказе — царственность владения: из моего мне же даришь.

Вот за это — и за осенние листья в парке — и за молчание на улице —

Р<одзевич>, я скажу Вам тайну, только не смейтесь (не бойтесь!) — я Elementargeist [9], у меня еще нет души (NB! это после всего-то! 1932 г.) душа (по всем сказкам) таким существам дается только через любовь.

Спала сегодня в Вашем халате. Я не надевала его с тех пор, но сегодня мне было так одиноко и отчаянно, что надела его, как частицу Вас.

Конец истории, оказалось, рассказала неверно. Я просто забыла (перепутала). Пришел он ко мне впервые непосредственно от той, оторвавшись от нее, случайно встретив меня в гостях, ушел он от меня — непосредственно к той, оторвавшись от меня, случайно встретив на улице, м. б. пожалев, м. б. просто повлечась. Потом — его письмо и исповедь, и мое прощение (мой промах!) И после этой трещины (склейки) — рассказ того: «Вы знаете, почему он к Вам вернулся? Когда он к Вам пришел после долгого перерыва?» Я (предположительно): — 16-го. — «Ну, 16-го в 4 ч. он свез ее в больницу, а вечером был у Вас. Мотивировка: не могу без женщины». Та умерла одна, томясь по нему, зовя его, завещ<ав?> ему всё, что у нее оставалось: свои чудные черные волосы.

Когда, долго спустя, уже давно расставшись, я однажды спросила его: «Но почему же Вы ни разу, ни разу не пошли?» он ответил: «Раз зашел, она спала, такие худые, худые куриные руки, все жилы наружу, одни кости — я не мог». И вздохнул.

Я о ней за всю встречу ничего не слышала, только изредка, когда я смеясь спрашивала: «Чья же я преемница?» он с милейшей из усмешек: «Ах, так одна рвань... У Вас не было предшественниц... Всё, что не Вы — рвань. А?»

Рассталась я с ним не из-за себя, а из-за нее — о, не из страха, что со мной поступят так же — я м. б. этого и заслуживала! — из-за ее одинокого смертного часа, смертного отчаяния, из-за ее косы, которую он схватил, как дикарь — трофей, из-за глаз ее, которых я ему не могла простить.

(Эту косу его друг видел у него на стене, прибитую гвоздиками.

Прав кто-то из нас,

Сказавши: любовь — живодерня...

1932 г.)

Я благодарна поэтам:

Le ciel est par-dessus le toit

Si bleu, si calme.

Un arbre par-dessus le toit

Berce sa palme

Ô qu’as-tu fait, toi que voilà,

Pleurant sans cesse, —

Dis, qu’as-tu fait, toi que voilà —

De ta jeunesse?[10]

— Значит, я не одна такая.

...Подумали ли Вы о том что Вы делаете, уча меня великой земной любви? Ну, а если научите? Если я, действительно, всё переборю и всё отдам?

Любовь — костер, в который бросают сокровища, так сказал мне первый человек, которого я любила, почти детской любовью, человек высокой жизни, поздний эллин.[11]

Сегодня я (13 лет спустя) об нем вспоминаю. Не этому ли учите меня — Вы?

Но откуда Вы это знаете, Вы, не лучшей жизнью меня — живший? И почему у Вас только укоры ко мне, а у меня — одна любовь?

М. б. женщина действительно не вправе <фраза не окончена>

Но у меня и другое было: моя высокая жизнь с друзьями «в просторах души моей».

Теперь, отрешась на секунду, что я женщина: вот Вам обычная жизнь поэта: верх (друзья) и низ (пристрастья), с той разницей, что я в этот низ вносила весь свой верх, отсюда — трагедия (NB! Горгулов. До чего, очевидно, РУССКОЕ — это нерусское слово. 1932 г., при переписке). Если бы я, как Вы, умела только играть (СОВСЕМ не умею!) и не шла бы в эту игру всей собой, я была бы и чище и счастливее. (NB! счастливее — да, чище — нет. 1932 г.) Моя душа мне всегда мешала, есть икона Спас-Недреманное Око, так вот — недреманное око высшей совести: перед собой.

(NB! Внося верх в низ, душу в любовь, я неизменно возвышала — другого и никогда не снижалась — сама. Ни от одной любви у меня не осталось чувства унижения — своего, только бессовестности — чужой. Мне не стыдно что я тебя такого любила: я тебя не такого любила и пока я тебя любила ты не был таким, но тебе должно быть (и есть) стыдно, что ты меня такую не любил — не так любил.)

А еще, Р<одзевич>, неудачные встречи, слабые люди. Я всегда хотела служить, всегда исступленно мечтала слушаться, ввериться, быть вне своей воли (своеволия) быть младше <фраза не окончена>. Быть в надежных старших руках. Слабо держали — оттого уходила.