Фигль-Мигль - Интервью журналу «Русский Репортёр»

— Я думаю, что наоборот.

— Вы к вашей профессии как-то странно подходите. Человек должен быть понаглее, побезнравственней, тогда он журналист.

— Будь я понаглее и побезнравственней, вы бы сами не захотели со мной разговаривать.

— Это был бы другой разговор. И ваши репортажи были бы другими. Да, тогда бы мне не пришло, наверное, в голову с вами говорить…

— Вы преувеличиваете мои заслуги. Я не такая уж и мягкая. Мне просто приходится сейчас такой быть, потому что вы хотите быть жесткой.

— Я добрая, что вы! Фигль-Мигль добрый.

— Я это знаю.

— Вы устали?

— Нет. А знаете, о чем я думаю? Вы же понимаете, что вы не понравитесь читателю?

— Ну как же? А мой великий ум?..

— Вы думаете, за ум нравятся?

— Я никому не хочу понравиться, это правда. Мне достаточно того, что я нравлюсь самой себе.

— Этого всем недостаточно.

— Ну, тут уж ничего не изменишь… Вот Пономарев всем хочет нравиться. Эти добрые глаза мелкого жулика, — серьезно говорит она. — Вот если что, пусть это будет его судебный иск к вашему журналу.

— А почему мы говорим именно о нем, о Пономареве?

— Потому что он действительно колоритная личность в этом смысле.

— В каком? Он прочтет это интервью, и ему будет интересно в каком.

— Он типаж. И неудивительно, что сейчас у него проблемы со статьей «мошенничество». Ведь статей у нас море: экстремизм, уголовщина, подброшенные наркотики. У него такие глаза, а вы сами начали с вопроса: «Что можно узнать о человеке по глазам?» Может, вычеркнем из интервью все это про него?

— Думаю, не стоит.

— Тогда мне надо было более значимую мишень выбрать. Илья Пономарев — это несолидно. Надо уж было тогда ругать какие-то другие фигуры. Что я действительно к нему привязалась? Личность такого небольшого калибра, а мы о нем полчаса трындели, — говорит она, и я смеюсь.

— А главное, не я начала о нем разговор.

— Вот это мне и удивительно, — Фигль-Мигль делает серьезное лицо. — Обычно я так не делаю. Люди подумают, что в моих привычках, сидя на траве, обсуждать личность Ильи Пономарева.

— Я выписала из «Волков и медведей» две фразы, которые произвели на меня впечатление. Но так вышло, что о первой мы уже поговорили: «Мы страшно далеки от народа и хотим быть еще дальше».

— Смешно? Правда?

— Правда. Вторая: «Чтобы быть счастливым, человек должен быть либо бессердечным, либо безмозглым».

— Это правда. А как иначе?

— То есть вы отказываете себе в возможности быть счастливой?

— С чего вы думаете, что у меня есть сердце? Это вам живется нелегко с наличием и того и другого. А у меня все хорошо.

— У вас есть мозг.

— И нет сердца.

— У вас, конечно, есть сердце.

— Как жизненно важный орган.

— Неправда.

— Вам видней. Что я тут могу сказать?

— Но почему вы так хотите сердце спрятать? То есть… подождите, я поняла… псевдоним — это не пиар-кампания. Под ним вы прячете свое сердце.

— Давайте я вам лучше расскажу…

— Нет, давайте про сердце и пиар.

— Они все правильно думают: я накручиваю пиар.

— Но зачем вы его прячете? Ведь когда даже вид делаешь, что сердце у тебя есть, тебя любят, твои книжки читают, тебя высоко поднимают в общественном мнении.

— Какая все эти годы была от псевдонима польза? Он надежно защищал от всякого гендерного поноса. А я так вижу, что он уже н­ачинается, и это крайне неприятно. Десять предыдущих лет люди худо-бедно занимались чтением моей писанины. А теперь они будут обсуждать мою персону в тупом гендерном свете. И мое отсутствующее сердце это больно ранит… Вопросами о сердце вы меня смущаете. Вы приписываете мне несуществующую заслугу… Сейчас я думаю, какая глупая была идея с интервью… Вы могли бы поговорить с людьми, которые действительно представляют общественную ценность.

— Вы… представляете… ценность, — отчетливо произношу я.

— Ну и?

— Сейчас будет. Итак, еще фраза из книги: «Судьба всего мира — участвовать сообща во зле».

— Это классическая христианская мысль. Вам не нравится? Или хотите разжевать?

— Разжевать. Что за зло? Почему сообща?

— Даже мы, такие мирные добрые люди, будем есть на ужин, я надеюсь, говядину, вовсе не думая, какие муки она испытывала на бойне.

— Я говядину на ужин есть не буду.

— Ну, цыпленка.

— И цыпленка.

— Вегетарианка? Надеетесь этим спастись?

— Спасти надеюсь.

— Существует масса вещей помимо говядины. Мир пронизан злом. Надо отдавать себе в этом отчет. И сама жизнь — зло. Мы живы только за счет смерти других.

— Мир может быть пронизан и добром.

— Он и пронизан, но только зло посильнее выходит. У манихеев есть такая теория… Вам скучно? Вы не хотите про манихеев?

— Хочу. Я отвернулась, чтобы посмотреть на пейзаж вокруг нас. Он такой мирный. И, кажется, совсем не пронизан злом. И еще думаю о том, что я звучу как Фиговидец, а вы — в точности как моя младшая сестра.

— Она шокирует вас?

— Она моя сестра.

— А если бы это была не ваша сестра?

— Вы можете мне это говорить. Я знаю источник ваших слов, — говорю я, уже не рискуя произносить слово «сердце».

— Опять вы стараетесь источник какой-то выкопать, вместо того чтобы слова воспринимать как таковые… Ну ладно… У манихеев добро и зло — равномогущественные понятия в существующем мире. Происходит борьба между ними, но в ходе этой борьбы зло потихоньку побеждает, и его становится больше. Материя и мрак являются злом, и они все время увеличиваются по физическим и объективным законам. А добра становится все меньше. Это не отменяет ценность света и его нужность. Зло — это, с одной стороны, двигатель. Зло очень деятельно. Почему рай так смешно изображают? Там никто ничем не занят! Хоть бы сад возделывали. Абсолютное бездействие. Свет — и ничего больше.

— Я люблю все упрощать. Как вы думаете, почему сейчас дурные люди принимают дурные законы? Почему над нами поставлено плохое?

— Потому что хорошие отбраковываются.

— Как брак?

— Да, как брак. Да. И поэтому мы имеем в высших слоях тех, кто прошел естественный отбор и стал таким-сяким. А если бы кто-то умный, хороший и честный пустился в этот путь…

— Такой вариант мне тоже приходил в голову: он перестал бы быть таковым.

— Может быть, он не очень бы поглупел, но сущность свою бы изменил. Это как с эволюцией. Рыба в процессе эволюции выползает на берег, лишается плавников и жабр. А если поползет обратно с земли в воду какая-нибудь птичка, она постепенно превратится в амфибию. Но она в качестве рыбы на земле жить не будет, а в качестве птицы не будет жить в воде. Политика — дело такое.

Мы покидаем Новую Голландию. Проходим мимо «подземных дельфинов». Кажется, еще одно усилие, и они выдернут бока из земли. И станут — кем? Рыбой, которой нет места на земле? Птицей, для которой нет неба? Можно уйти в мутный залив, пролезть в кирпичную бутылку, но ведь если дельфин взлетит, в процессе полета ему придется стать амфибией. Даже если он этого не хочет. Как хорошим, добрым людям приходится носить маску вежливости и бессердечной злости. Произносить слова, которые опять виноваты в том, что люди разучились в них слышать просто слова. Чтобы не изменить своей сущности. Чтобы те, кто прошел естественный отбор, не отбраковали хороших одним махом. Чтобы притвориться плохим.

В заходящем солнце города, где в этот сезон не наступит темная ночь и все вокруг будет пронизано не тьмой и не светом, а тем, что между ними, бока подземных дельфинов блестят, как «черные солнца» — метафора из «Волков и медведей»: «В Городе никакой подсветки не было. Разумеется. Эти здания, площади и парки полнились собственным внутренним светом который, положим, не воспринимался глазом как свет обычной лампочки, и все же озарял жизнь — так в поэзии метафора называет глаза красавицы “черные солнца”»…

Мимо «Астории», мимо Исаакиевского собора мы идем к Невскому.