Вольтер - Диалоги Эвгемера
Калликрат. Способны вы или нет, я все же прошу вас решиться вместе со мной выяснить ваши мысли на этот счет.
Эвгемер. Я трепещу, ибо хочу поведать вам вещи, похожие на систему, а недоказанная система — всего лишь хитроумная глупость. Как бы то ни было, вот весьма слабый проблеск, различаемый мной, как мне кажется, в этой глубокой мгле; ваше же дело — либо погасить эту искру, либо ее раздуть.
Прежде всего, я отмечаю, что не могу получить представления о боге раньше, чем я получил идею необходимого существа, существующего само по себе, в силу своей вечной, разумной, благой и могущественной природы. Все эти признаки, представляющиеся мне существенными для бога, не свидетельствуют о том, что он может творить невозможное. Он никогда не сможет сделать так, чтобы три угла треугольника не равнялись в сумме двум прямым. Он не добьется того, чтобы два противоречивых положения между собой согласовались. Возможно, то было противоречием, чтобы зло не вошло в этот мир. Я предполагаю немыслимым, чтобы ветры, необходимые для проветривания земель и для того, чтобы помешать застаиванию морей, не поднимали бурь. Огонь, разлитый под земной корой для образования растений и минералов, должен был сотрясать земли, разрушать города, уничтожать их обитателей, вызывать оседание гор и воздвигать на их место новые.
Было бы противоречием, если бы все живые существа жили вечно и вечно плодились: вселенная не могла бы их тогда прокормить. Таким образом, смерть, на которую смотрят как на величайшее зло, была столь же необходима, как и жизнь. Нужно было, чтобы желания воспламенялись в органах всех животных, кои не умели бы стремиться к собственному благополучию без направленного на него вожделения; эти аффекты не могли быть живыми без неистовства, а следовательно, без того, чтобы они вызывали те сильные страсти, кои становятся причиной ссор, войн, убийств, обманов и разбоя. Наконец, бог не мог устроить вселенную иначе как на условиях, на которых она существует.
Калликрат. Значит, ваш бог все же не всемогущ?
Эвгемер. Поистине, он единственный, кто могуществен, ибо это он все создал; но он не сверх меры могуществен. Из того, что зодчий выстроил дом высотой в пятьдесят футов, сложенный из мрамора, не следует еще, что он мог бы построить дом высотой в пятьдесят лье, сложенный из варенья. Каждое существо ограничено своей природой; я осмеливаюсь полагать, что верховному существу присуще такое же ограничение. Я осмеливаюсь думать, что этот архитектор вселенной, столь ясно зримый нашему уму и в то же время непостижимый, не обитает ни среди нашей огородной капусты, ни в маленьком Капитолийском храме. Но каково его обиталище? С какого неба, с какого Солнца рассылает он всей природе свои вечные указы? Я ничего об этом не знаю; однако я знаю, что вся природа ему повинуется.
Калликрат. Но если все ему повинуется, то когда, думаете вы, издал он свои первые законы для всей этой природы и создал эти бесчисленные солнца, эти планеты, кометы, а также эту бренную и злополучную Землю?
Эвгемер. Вы неизменно задаете мне вопросы, на какие отвечать можно одними только сомнениями. Если я осмелюсь высказать еще одну Догадку, я скажу, что, поскольку сущностью этого верховного, вечного существа, этого создателя, хранителя, разрушителя и восстановителя является действие, немыслимо, чтобы он не действовал вечно. Творения вечного Демиурга по необходимости стали вечными, подобно тому как с первого же момента существования Солнца стало необходимым, чтобы его лучи проникали пространство прямолинейно.
Калликрат. Вы отвечаете мне сравнениями; это заставляет меня подозревать, что вы не усматриваете ясно и точно те вещи, о которых мы говорим; вы стараетесь их прояснить, но какие бы вы ни прилагали усилия, вы все время вопреки самому себе возвращаетесь к системе наших эпикурейцев, приписывающих все некой скрытой силе — необходимости. Вы называете эту тайную силу богом, они же, природой.
Эвгемер. Я нисколько не был бы раздосадован, если бы у меня оказалось нечто общее с истинными эпикурейцами — людьми благородными, очень мудрыми и уважаемыми; но я не согласен с теми, кто признает богов лишь затем, чтобы над ними смеяться, изображая их старыми никчемными распутниками, отупевшими от вина, любви и обжорства.
Что до истинных эпикурейцев, полагающих счастье в одной добродетели, но признающих лишь тайную силу природы, то я согласен с их мнением при условии, что сия тайная сила принадлежит необходимому существу, вечному, могущественному и разумному, ибо мыслящее существо, именуемое человеком, может быть творением только в высшей степени разумного существа, т. е. бога.
Калликрат. Я передам им ваши соображения и выражу пожелание, чтобы они рассматривали вас как своего собрата.
Диалог третий
О ФИЛОСОФИИ ЭПИКУРА И О ГРЕЧЕСКОЙ ТЕОЛОГИИ
Калликрат. Я говорил с нашими добрыми эпикурейцами. Большинство из них продолжают настойчиво верить, что их доктрина, по существу, ничем не отлична от вашей. Так же как вы, они допускают вечную, тайную, незримую силу; и поскольку они — здравомыслящие люди, они признают, что сила эта должна быть мыслящей, раз она создала мыслящие существа.
Эвгемер. Это большой шаг на пути познания истины; но что касается тех, кто осмеливается утверждать, будто материя сама по себе может обладать способностью мышления, то я не могу рассуждать, как они, ибо я отправляюсь от принципа: "Дабы создать мыслящее существо, надо им быть"; они же исходят из предположения: "Мысль может быть дана бытием, каковое само не мыслит", более того, бытием, коего не существует, ибо мы ясно видели, что нет такого бытия, как природа, и это всего лишь отвлеченное имя, обозначающее множество вещей.
Калликрат. Скажите же нам, каким образом эта тайная и необъятная сила, именуемая вами богом, дает нам жизнь, ощущение мысль? У нас есть душа; но есть ли она у других животных? Что такое эта душа? Появляется ли она в нашем теле, когда мы в зародышевом состоянии находимся во чреве матери? И куда она уходит, когда наше тело разлагается?
Эвгемер. Я неопровержимо убежден в том, что бог дал всем нам — людям, животным, растениям, солнцам и крупицам песка — все то, чем мы владеем, все наши способности и наши свойства. В органах, производящих нас на свет и дающих нам жизнь, а также позволяющих нам мыслить, и в законах, управляющих всем, заложено столь глубокое и непостижимое искусство, что я бываю близок к полному истощению, когда осмеливаюсь пытаться понять самую ничтожную деталь этой универсальной пружины, обеспечивающей существование всего, что существует.
Я обладаю чувствами, прежде всего доставляющими мне удовольствие или страдание. У меня есть идеи, образы, получаемые мной через посредство моих чувств и входящие в меня без всякого зова с моей стороны. Я не образую сам эти идеи; но когда они скапливаются во мне в достаточно большом количестве, я с огромным удивлением начинаю чувствовать в себе способность комбинировать из них некоторые сложные представления. Развивающаяся во мне способность припоминать то, что я видел и чувствовал, позволяет мне сочетать у себя в голове образ моей кормилицы с образом моей матери, а образ дома, в котором меня растят, — с образом соседнего дома. Так я собираю воедино тысячи различных идей, из которых ни одна не была порождена мной: действия эти результат другой способности, способности повторять услышанные мной слова и связывать с ними поначалу какой-то небольшой смысл. Мне говорят, что все это называется памятью.
Наконец, когда со временем мои органы укрепляются, мне говорят, что мои способности чувствовать, припоминать, сочетать идеи и есть то, что именуют душой.
Слово это не означает и не может означать ничего, кроме одушевляющего начала. Все восточные народы называют «жизнью» то, что мы именуем «душой»; таким образом, мы обладаем способностью давать обобщающие и отвлеченные имена вещам, не поддающимся у нас определению. Мы вожделеем, но в нас вовсе не живет реальное существо, именуемое «вожделением». Мы хотим, но в нашем сердце нет маленькой особы, именуемой «воля». Мы воображаем, но в нашем мозгу нет особого воображающего существа. Люди всех стран (я разумею людей мыслящих) изобрели общие термины для выражения всех действий и всех следствий того, что они чувствуют и видят: они говорят "жизнь и смерть", "сила и слабость". Нет, однако, реального существа, кое представляло бы собой слабость, силу, смерть или жизнь; но эти способы выражения столь удобны, что они были приняты во все времена у народов, способных рассуждать.
Эти выражения, служа облегчению рассуждений, в то же время породили множество ошибок. К примеру, живописцы и скульпторы, желая представить силу, изображают мощного человека с волосатой грудью и мускулистыми руками; чтобы передать идею слабости, они изобразили ребенка. Таким образом были персонифицированы страсти, добродетели, пороки, времена года и дни. Благодаря этой постоянной маскировке люди привыкли воспринимать все свои способности, все свои свойства и отношения с остальной природой как реальные существа, а слова считать вещами.
