Станислав Куняев - Мои печальные победы
Вот что я успел записать за «ифлийцем», закончившим войну, естественно, в крупной должности:
«Я не воспринимаю 9 Мая как национальный праздник… Школа у нас была особая. Из 15 человек нашего класса трое было на войне — Дезька — будущий гениальный поэт, Лева Безыменский — великий журналист и я — заместитель начальника штаба. Остальные работали в тылу. (Не слабо! — Ст. К.).
Пришло пополнение, ребята с волжских берегов из мещанской среды, невежественные. Я не воспринимаю 9 Мая как национальный праздник, это сплошной пиар.
Таких, как наша — три спецшколы было в Москве, мы в вузы поступали без экзаменов».
Вот так относились ифлийцы к победившему народу и к людям простонародья. Это брезгливое нэповское барство в мировоззрении Давида Самойлова высмеял его ровесник и однокашник по ИФЛИ (заканчивал его экстерном) Александр Солженицын, после того, как прочитал посмертную книгу поэта «Перебирая наши даты». Самойлов, по словам А. Солженицына, «очень обозлен на русских «почвенников», часто пользуется бессмысленной кличкой «руситы»: они «из города может быть, из провинциального, захолустного», и именно там они «трагедии (1937 года?) пересидели». (Много же знает Самойлов о трагедии малых городов России за большевистское время. Сунься-ка туда, «пересиди»). «В 37-м годук власти рванулся хам, уже достаточнок тому времени возросший полународ».
«И особенно выделяет именно «ответственность за37-й год» (не сопоставляя ответственность за 1929–1933), после которого утверждает, что «власть у нас народная» и «народ лучше всего сохранился» (жирно выделенные фразы в этом отрывке принадлежат Самойлову).
Защищает Солженицын от злых и завистливых самойловских оценок В. Шукшина:
«Например, о В. Шукшине можем прочесть такое: «злой, завистливый, хитрый (?), не обремененный культурой» (поживи его жизнью), отчего и «не может примкнуть к высшим духовным сферам города».
Особенно возмутило Солженицына следующее рассуждение Давида Кауфмана о русском человеке:
«Мужик нынешний… спекулировать и шабашить готов и… делать это будет, пока не образуется в народ. А сделается это тогда, когда он […] научится уважать интеллигенцию».
Этот самойловский высокомерный тон привел Солженицына в ярость: «Мимоходом о словечке «шабашить». Столичный интеллигент, служа в любом идеологическом тресте, получал солидное в сравнении с мужиком вознаграждение — и это никогда не называлось «шабашить». Но стоит простолюдину искать заработать что-нибудь выше колхозных палочек или коммунальному слесарю попросить у хозяина квартиры троячок — это уже «шабашить». Так вот ныне «духовное начало» в изобилии извергается нами из телевидения — и, кажется, не «мужики» всю эту мерзость совершают. И не они убеждали нас в спасительности гайдаро-чубайсовского грабежа. И не мужики, большей частью, создавали коммерческие банки, гнали миллиарды долларов за границу, а сами — на Канарские острова отдыхать. Так кто же это — шабашит?»
Немало неправды наговорил за свою длинную жизнь Александр Исаевич, но в данном случае спасибо ему, что заступился он, нынешний русский барин, за простонародье, оболганное Самойловым.
В конце своих размышлений о судьбе и творчестве Д. Самойлова Солженицын не оставляет камня на камне от его дилетантских размышлений о народе:
«Народ, утратив понятия, живет сейчас инстинктами, в том числе инстинктом свободы», — пишет Самойлов, а Солженицын комментирует: «(Вот тут он сильно промахнулся: народ живет инстинктом устойчивого порядка жизни, а инстинктом свободы, «свободы вообще» живет только интеллигенция.)»
На протяжении всей жизни Самойлов сохранил глубоко вошедшее в его мировоззрение «нэпманско-ифлийское» отношение к простонародью, к почвенникам, к деревенской прозе… Из осторожности он не высказывался на эти темы при жизни, и мы ничего не знали о такого рода его убеждениях, но в 2004 году вышла его переписка с Лидией Корнеевной Чуковской, которая проясняет многое.
В письме от 24.07.1977 Чуковская сообщает Самойлову свое впечатление о романе Валентина Распутина «Живи и помни»:
«Да ведь это морковный кофе, фальшивка с приправой дешевой достоевщины. Я никогда не была на Ангаре, но чуть не на каждой странице мне хотелось кричать: «Не верю!»— по Станиславскому.
Книга столь же мучительно безвкусна, как сочетание имени с фамилией автора: изысканного имени с мужицкой фамилией. Он, видите ли,Valentin! […] «пейзане ломаются на сцене с фальшивыми монологами».
В ответном письме Самойлов — не только соглашается с Чуковской, но продолжает и по-своему дополняет ее «антираспутинские» заклинания:
«Это литература «полународа», «часть Вашего письма о Распутине читал нескольким друзьям. Они в восторге». Фамилии друзей разбросаны на страницах писем: Копелевы, А. Якобсон, Вл. Корнилов. Конечно, эти — были в восторге…
«Об этой прозе, о «деревенщиках», я сейчас много думаю. И, кажется, приближаюсь к Вашей точке зрения. Что-то с их правдой не так» (февраль1978 г.)
«Никто — ни Зощенко, ни Олеша, ни Бабель, ни Булгаков — не мог бы угадать, что лет через тридцать у нас возобладает литература «деревенская» и теперь уже «реакционно-романтическая».
Последняя фраза как будто бы взята из печально знаменитой статьи Александра Яковлева «Против антиисторизма»…
Лично у меня с Дезиком отношения были почти дружескими. Работая в 1960—63 годах в журнале «Знамя», я напечатал цикл его стихотворений, а в «Юности» рецензию на книгу «Второй перевал», и этот поступок Дезик оценил с благодарностью, тем более что велеречивых эпитетов я не пожалел: «Самойлов — один из тех поэтов, которые пытаются найти в окружающем мире гармонические связи и сопротивляются распаду и бессмысленности жизни». Такие вот были в рецензии красивые фразы. Дезик знал, что я увлечен стихами Слуцкого и благодарен ему за помощь в издании моей второй книги «Звено», редактором которой был Борис Абрамович. Однако Дезик, тем не менее, предложил мне игру, которая заключалась в том, чтобы увести от Слуцкого его способного ученика, то есть меня, к нему, к Дезику. Мы, похохатывая, обсуждали этот план нашей «измены» Борису Абрамовичу, и когда последний узнал об этом, то, улыбаясь в усы, подписал мне свою очередную книжку: «Поэту Станиславу Куняеву — отпускная (согласно прошению), Борис Слуцкий».
До этого все свои книги Слуцкий подписывал мне одинаково: «Б надежде славы и добра».
Дезик же, узнав, что я избавился от «крепостной зависимости», обрадовался и на книге «Весть» поставил автограф: «Стасику — от учителя, который не испортил дела» (перефразировав свою строку: «не верь ученикам, они испортят дело»). А книгу «Равноденствие» сопроводил шутливой надписью: «Стаху с Галей эту книжку непринужденную без излишку. С любовью. Д. Самойлов».
* * *Как мне помнится, на еврейские темы мы с Дезиком всерьез ни разу не говорили. Видимо, оберегая наши отношения. Я не знал, как он отнесется к такому разговору. В стихах его, в отличие от стихов Слуцкого, почти не было каких-либо прямых мыслей из этой сферы. И лишь сейчас, когда вышли книги, мною вышеупомянутые, многое проясняется. Весьма важны воспоминания Дезика о еврействе его отца:
«Он всегда удивлялся, когда его еврейские коллеги жаловались на преимущество русских при распределении должностей и званий. Еврей министр или военачальник казались ему явлением скорее неестественным, чем естественным. А мне он говорил неоднократно, что в русском государстве должны править русские, что это естественно и претендовать на это не стоит».
Одним словом, старорежимный умный еврей Самуил Кауфман при царе жил «по Розанову», который считал, что евреям в Российском государстве можно находиться лишь у подножия трона, но ни в коем случае не претендовать на него и на высшие государственные должности.
Дезик, видимо, понимал эту историческую реальность и по-своему даже осуждал соплеменников, ставших то и дело во время и после революции нарушать этот неписаный закон:
«Тут были и еврейские интеллигенты, или тот материал, из которого вырабатывались […] многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, одуренных властью… Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали».
Здравые суждения. Но в поэзии этой темы Давид не касался. Солженицын был прав, когда написал: «Еврейская тема — в стихах Самойлова отсутствует полностью». Однако из совершающейся вокруг тебя истории, из окружения не выскочишь, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», как говорил классик. И конечно же, Самойлов не мог, то ли в силу давления среды, то ли из-за особенностей своей легкомысленной натуры обладать убеждениями отца. С волками жить — по-волчьи выть. Законы стаи, компашки, среды властно давили на гибкую психику поэта.
