Татьяна Москвина - Люблю и ненавижу
«Замуровали, демоны!» – восклицал в гайдаевском фильме Иван Васильевич, запертый в лифте. Он крестил дверь, та автоматически открывалась, и государь с удовлетворением замечал: «Вот что крест животворящий делает!». Я решила попробовать, в самом деле, каждый день крестить на ночь телевизор.
Жду – вдруг поможет.
2004 г.
…И плыть нам вечно
(Александр Сокуров, «Русский ковчег»)
С этим фильмом мне непонятно ничего: и почему его включили в конкурс Каннского фестиваля 2002-го года, где соревнуются более-менее обычные игровые картины, к которым «Русский ковчег» не имеет отношения, и отчего некоторые русские журналисты, посмотревшие его, возненавидели фильм до потери вменяемости, и что привиделось в «Ковчеге» американцам, устроившим ему полный триумф, и как вообще это можно было снять на едином дыхании за полтора часа, и что тут делать критику со своими привычными критериями.
23 декабря 2001-го года Эрмитаж, заполненный тысячами актеров и статистов, представлял собой изумительное зрелище, достойное романтической кисти Виктора Гюго. Несколько раз начинали – и приходилось останавливать съемку из-за помех. Наконец, оператор Стедикама Тильман Бюттнер двинулся по извилистому маршруту, где фигуранты должны были превратиться в нарядные призраки царей, поэтов, хранителей Эрмитажа, гвардейцев, придворных, музыкантов, слиться в едином сне с реальными людьми – посетителями музея и представить видение Александра Сокурова в девяностоминутном изображении, снятом непрерывным планом. Если бы в кадр попала нога какого-нибудь ошалевшего ассистента, пришлось бы ее оставить, но дело сделалось без ляпов и крупных накладок. Что сняли тогда – то и запечатлелось навсегда. Ни переделать, ни переиграть. На пресс-конференцию после съемок Сокурова почти что принесли.
Самое внешнее и для смысла картины не столь существенное впечатление – это впечатление грандиозной, немыслимой постановочной роскоши (конечно, типичная питерская обманка, ведь бюджет «Ковчега» примерно раз в двадцать меньше, чем у «Сибирского цирюльника»). Никаких расфокусов, никаких знаменитых коричневых сокуровских туманов, ничего зыбкого и неуловимого. Мираж русской культуры петербургской эпохи празднует себя полнозвучно и многоцветно, и не сразу понимаешь вплетенную в этот прекрасный мираж глубокую авторскую печаль. Сцена, когда Хозрев-мирза в присутствии двора, на староперсидском языке приносит извинение Николаю Первому за беспорядки (во время которых был убит русский посол Грибоедов), весело и затейливо танцующие на бегу маленькие дочери Николая Второго или пышный финальный бал завораживают взор. Но это визуальное обворожение повсюду сопровождает автор, представленный голосом самого режиссера.
Это личный ковчег Александра Сокурова. Он взял туда то, что хотел взять. Вот любит он балерину Аллу Осипенко – и берет ее на борт, как блуждающую по музею чудную сумашайку, которая разговаривает с картинами, блестя глазами и мечтательно улыбаясь. Сокурову нравятся такие люди – несуетные, тихие, грустные, с неисправимой провинциальной серьезностью относящиеся к искусству. Он сам такой. Занятно, однако, что старомодный провинциал Сокуров, которого тошнит от одного только слова «постмодернизм», прилежно осваивает самые передовые технологии, фанатично предан кино как неизвестному еще искусству и становится все более интересен миру (вот только что с огромным успехом его ретроспектива прошла в Бразилии, вы подумайте – Бразилия и Сокуров!), а наши модные культовые стильные столичные взбиватели пустоты неинтересны даже самим себе.
Голос автора вначале рассказывает из темноты с некоторым лукавством, будто он знать не знает и не помнит, что произошло и где же он теперь оказался. Мы видим, как дамы и кавалеры высаживаются из карет, и, следуя за ними, движемся вместе с голосом узкими коридорами и лестницами. Там автор встречает своего проводника, собеседника и оппонента. Высокий худой господин в сюртуке, с изящными руками, скептическим прищуром и насмешливо-прихотливыми интонациями – это Сергей Дрейден и Европеец. (Отдаленный прототип персонажа – маркиз де Кюстин, автор увесистых, остроумно-злых мемуаров о николаевской России). Европеец, пререкаясь и советуясь с автором, пройдет до конца представления. Посмеиваясь вначале русскому варварству, которое в подражательном ажиотаже развело на диком и нищем севере поддельный Ренессанс, Европеец в ходе путешествия потеряет самонадеянность и проникнется даже теплым чувством к трагическому мираклю русской Европы. Там, за стенами ковчега – темные волны бездны, и не все дверцы можно приоткрывать, иные ведут в инферно блокады, в мрак истории. А здесь, во дворце – уютно, чинно, спокойно, императоры – домашние, милые, правят чинную домашнюю жизнь, всю в зелени, цветах и музыке. Правда, время от времени Европейцу попадаются непонятные люди («Боже, как они плохо одеты!» – поражается тот), которые без толку бродят по дворцу и глазеют на картины, будто что-то в них, бедолаги, понимают. Но сейчас, сию минуту, в «домашнем» спектакле Александра Сокурова времена пересекутся в красивой и странной игре, в провокационной визионерской мистерии, разыгранной, кстати, не без удивительной для Сокурова шутливости.
Сокуров задумал сложную, по меньшей мере, двойственную интонацию экранного повествования. Он и создает иллюзию, и разрушает ее. Исторические персонажи (Петр, Екатерина, оба Николая, Орбели и другие) сделаны похожими и вроде бы узнаваемыми, сняты на почтительном расстоянии и соединены с игровым Европейцем Дрейдена, настоящим голосом Сокурова и реальными, сегодняшними людьми. Все происходит и всерьез и как будто, на самом деле и понарошку, сейчас и всегда, строго по плану и хаотично-бесцельно, реально и фантастично – одновременно. Но это и есть русская Европа, Санкт-Петербург, фантастичный и действительный, то, чего не могло быть и что возникло и осуществилось. Фейерверк императоров и поэтов, быстро и ярко сгоревший, дорогой и болезненный мираж. Населяя свой воображаемый (но теперь и действительный!) визуальный ковчег экземплярами исторической флоры и фауны, Сокуров достаточно щедр – руководитель Мариинского театра, всемирно прославленный дирижер, «король демонов» Валерий Гергиев (он правит прощальный бал на ковчеге) и реальный директор Эрмитажа, благополучный и неутомимый Михаил Пиотровский, соседствуют с бледнолицыми и печальными питерскими интеллигентами «из бывших» (Сергей Дрейден, Алла Осипенко, Лев Елисеев) и с вереницами натуральных школьников и матросов, нынешних экскурсантов, явившихся во Дворец точно с другой планеты.
В идеале автор и камера должны были совпасть, стать одним индивидуумом, но это оказалось совершенно невозможно, а потому в картине действуют, собственно, два удивляющихся европейца – персонаж и оператор Бюттнер, и это обстоятельство в некоторых местах сместило изображение в сторону прекрасно сделанной игровой экскурсии, но не задушевной авторской мистерии. Это же обстоятельство сильно облегчает восприятие картины в мире, так что неизвестно, по какому разделу («достоинств» или «недостатков») его числить.
Мир «ковчега» – это мир культуры, маниакально приверженной красоте. Здесь нет природы и мелочей быта, войн и раздоров, рождения и смерти – только их прекрасные отражения и преображения на картинах и росписи стен. Это какой-то нижний, приготовительный этаж рая для тех, кто любил гармонию еще при жизни. Вообще-то его нигде нет, возможно, он где-то есть и, несомненно, многие из нас чувствуют этот скромный приготовительный рай, ловя его по старым музеям и старому искусству всю жизнь. Самая выразительная сцена «Русского ковчега», на мой вкус – это великолепный финал бала, уход огромной блистающей толпы по главной лестнице. Будто закончился трехсотлетний спектакль и фигуранты отправляются в вечность, спокойно и неспешно обмениваясь репликами и поклонами, готовясь к новым ролям на театре истории. Ведь «…и плыть нам вечно, и жить нам вечно» – как замечает в последнее мгновение фильма сам Автор, которому всегда видней.
2002 г.
Воскрешение императора
(О фильме «Бедный, бедный Павел)
На Московском кинофестивале состоялась премьера замечательной картины Виталия Мельникова «Бедный, бедный Павел», посвященная трагической фигуре императора Павла I.
И этот фильм, этот строгий, чистый, блистательный кристалл выращен Мельниковым – семидесятипятилетним классиком «человеческого кино» Ленфильма, тем, кто так сочувствовал простым милым людям в «Начальнике Чукотки», «Здравствуй и прощай», «Выйти замуж за капитана» и во многих других скромных и приятных лентах? Это достойно всяческого удивления. Конечно, Мельников не первый раз обращается к русской истории – он снял «Царскую охоту» и «Царевича Алексея» – но такой силы нравственного чувства, такой собранности и гармоничного склада всех компонентов своего художественного высказывания он еще не достигал. Очевидно, кто-то из невидимых друзей помогал фильму воплотиться, кто-то очень хотел, чтобы судьба императора Павла предстала очам зрителя – во всяком случае, в процессе съемок были неоднократно замечены случаи явного везения, «фарта», иррациональной удачи. И вот теперь – если прокатчики как враги русского кинематографа не загубят картину – россияне имеют возможность увидеть и прочесть горькую страницу своей истории. Прямо скажем, таких страниц в русском императорском романе имеется в изобилии, и все-таки повесть о кратком правлении злосчастного правнука Петра – одна из самых пронзительно-печальных, сильно задевающих душу.
