Людмила Шапошникова - Мы-курги

— Собирается дождь. Ехать далеко, а у джипа не в порядке обшивка. Будет течь.

— Меня это не касается! — срывается на крик Кетту. — Давно надо было починить! Я договорился с друзьями. Мне нужен «остин». Я не желаю разъезжать на джипе, как деревенский агроном или надсмотрщик. — И круто повернувшись, уходит в глубину двора, где расположены гаражи.

Мать остается стоять на дорожке, бессильно опустив руки, изуродованные тяжелой работой. У Keттy другие руки, холеные и пухлые. Руки бездельника и гуляки. Разговор окончен и возобновлять его бессмысленно. Ниламма вздыхает и зовет шофера джипа. Из ворот имения в это время выезжает «остин» и, сверкнув лаком и никелем, устремляется на шоссе.

— Кетту! — кричит Ниламма вслед «остину». Но машина даже не притормаживает.

— Вот так всегда, — говорит она печально. — Ведь он должен был сменить меня на плантации. Я ждала его с семи до десяти, а он так и не пришел. Что можно сделать с таким человеком?

Я не знаю, что можно сделать с тем, кто так и не кончил колледжа, с тем, кто не хочет работать, но хочет ездить на автомобиле и кутить в английском клубе? Ниламма, не дождавшись от меня никаких дельных соображений на этот счет, влезает в джип и уносится вслед за «остином».

Я сажусь у камина в большом зале и жду. В этом ожидании для меня есть особый смысл. Проходит час, полтора, а она все не появляется. Часы показывают 12. 12 часов дня. Наконец с лестницы, ведущей наверх, раздается:

— Доброе утро!

— Добрый день, — отвечаю я.

— Как день? — недоуменно спрашивают меня.

— День как день, — отвечаю я.

Она спускается в зал расслабленной походкой. Стройная девушка восемнадцати лет. Из-под тонких бровей на меня пристально смотрят большие черные глаза. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не скучающее, чуть брезгливое выражение лица, которое портит в ней все. Она садится в кресло и протягивает ноги к огню.

— Мы вчера все поздно вернулись, — говорит она с легким вызовом. — И отец, и я, и Кетту. Кстати, а где же трудолюбивая миссис Ченгаппа?

И я понимаю, что вчера, видимо, произошла стычка между дочерью и матерью.

— В Меркару? — удивляется Према. — Что ей там понадобилось? Эй! — вдруг громко кричит она. — Эй!

Я знаю, что слово «эй» относится к слугам, любому из них, который окажется поблизости. Имен их она не помнит. В этом нет для нее необходимости. Появляется старый слуга лет шестидесяти. Он с трудом переставляет ревматические ноги.

— Подай пепельницу! — приказывает Према. Пепельница стоит тут же, рядом, нужно только протянуть руку. Но Према не желает ее протягивать.

— Эй! — снова кричит она. Входит тот же слуга.

— Подай виски! — приказывает молодая хозяйка. Бутылка стоит на журнальном столике на расстоянии шага. Но Према не хочет делать этого шага.

Сигареты и виски. Это не для кургской женщины. Но Према себя к ним и не относит. Она соприкоснулась уже с другим миром, с тем, что лежит далеко, за океаном. Она считает себя частицей этого мира. Она проучилась целый год в колледже в Филадельфии. Из Филадельфии она привезла рассказы об особняках американских миллионеров, набор мини-юбок и привычку к сигаретам и виски. Диплома она оттуда не привезла. Заниматься было слишком скучно. Если бы можно было крикнуть старому слуге:

— Эй, подай диплом!

Но слуга этого подать не может. И диплома нет, а есть тягучие праздные дни. И эти дни надо убивать чтобы дожить до вечера, когда можно будет «встряхнуться» в английском клубе.

— Скучно мне, — говорит Према. — Скучно, понимаете? Можно что-нибудь сделать, как вы думаете?

Я не знаю, что можно сделать, потому что мне не бывает скучно. Према разочарованно смотрит на меня.

— У тебя есть какое-нибудь желание? — спрашиваю я. — Самое большое?

Према на минуту задумывается.

— Конечно, есть, — уверенно говорит она. — Белый «роллс-ройс». Весь обтекаемый и стремительный. Представьте себе, я мчусь на такой машине по этой скучной деревне — Кургу.

Я представляю. Мне это не трудно сделать. Я уже видела такое. Только был не белый «роллс-ройс», а голубая японская «тайота». И Према за рулем этой машины. Машина неслась на предельной скорости по шоссе, и я успела увидеть только упрямо сжатые губы и глаза. Их выражение я помню до сих пор. Я думаю, что такие глаза бывают у пулеметчиков, нажимающих на гашетку. Только в руках у Премы была не гашетка, а баранка. Но это было уже неважно. Она «простреливала» «тайотой» скучный и ненавистный Кург. Она сводила с ним какие-то счеты. Она мстила ему этой стреляющей скоростью.

— Выбью из миссис Ченгаппы эту машину. Вот увидите! — и непреклонно вздергивает голову.

— Према! Ты рассиживаешься здесь, а я должен с утра загорать на плантации?

Это Кумар. Старший брат. Первенец миссис Ченгаппы. Единственный из троих, кто кончил колледж. Единственный из них, кто может встать с утра и отправиться на плантацию. Там он садится в кресло около сушильни и потягивает пиво из бутылок, стоящих на бетонном помосте. Когда ему кажется, что рабочие двигаются не так, как ему хочется, он кричит на них. Потом ему это надоедает и он отправляется домом. Он — единственная надежда своей матери. Чем-то близкий ей человек. Остальные чужие.

— Бедный мальчик, — жалеет его Ниламма. — Он с утра работает на плантации. А эти все еще спят.

Эти — мистер Ченгаппа, Кетту и Према. Эти предпочитают пить пиво в зале, а не у сушильни. Какая-то невидимая линия фронта делит семью на два лагеря. С одной стороны, мать и Кумар, с другой — отец и Према с Кетту. Я почувствовала эту «огневую линию» в первые дни, но не сразу смогла понять, в чем ее смысл. Сначала мне показалось, что это конфликт между стяжателем и теми, кто равнодушен к деньгам и не утруждает себя их добычей. Потом я поняла, что ошиблась. Ни Кетту, ни Према, ни Кумар не были равнодушны к деньгам. Они их любили. За обеденным столом велись нескончаемые разговоры о деньгах. Из них я узнала, что у всех троих лежит по триста тысяч рупий на счету. Это «заначка». Я выяснила, что вопрос о наследстве еще окончательно не решен, и это их очень волнует. Каждый из них в этой скрытой борьбе сделал свою ставку. Кумар — на мать, так как считает, что, распоряжаясь полновластно плантацией, она сумеет обеспечить его лучше других. Према и Кетту поставили на отца. Ибо юридические права на его стороне. Но всем им нужны деньги, много денег. Деньги тут же, в их отчем доме, и их нельзя выпустить из рук. Труд, который лежал в изначальном моменте возникновения этих денег — не для детей Ченгаппы. Им он уже не нужен.

В этом кургском имении возник конфликт, между стяжательством и потребительством. Старый извечный конфликт. Здесь он происходил между первым поколением кургской буржуазии, заложившей своим трудом состояние, и их потомками, для которых этот труд потерял смысл. Последние уже родились в богатых домах, наполненных слугами и комфортом. Все им было дано от рождения. Они знают только огромную плантацию со множеством рабочих. Тех рабочих, которые трудятся целый изнурительный день, чтобы Према могла нежиться до двенадцати часов дня в мягкой постели, чтобы Кетту мог ездить на «остине». Им, детям Ченгаппы, бог судил только одно занятие — тратить, не считая деньги. Но и такое занятие иногда становится для них скучным…

Думала ли Ниламма, что своим трудом она породит такое? Наверное, нет. Ибо породила она это своим стяжательством. И стяжательство, нарушая природу человека, мстит породившему его. Понимает ли это Ниламма? Возможно. Но не хочет себе признаться. Такое признание будет страшным. Оно может привести к катастрофе. Этого допустить нельзя. Главное, думает она, не останавливаться. И работать, работать… Но уже не так, как она делала двадцать лет назад. А вот так.

Серое дождливое утро. Зябко и промозгло. Рваные клочья тумана, похожие на грязную вату, придают земле неопрятный вид. Джип подпрыгивает на размытой дороге, но Ниламма к этому привыкла и не обращает внимания. На ней все те же мужские резиновые сапоги, потертое пальто и простой ситцевый платок, завязанный под подбородком. Вдоль дороги меж деревьев тянутся бесконечные ряды кустов кофе. Первосортного дорогого кофе, идущего на экспорт. Ниламма зорко посматривает на этот кофе, как полководец, делающий смотр своему войску. Внутренне она уже приготовилась к бою. К бою с вражеским войском. Но — не растений, а людей. Это «войско» располагается в четырех каменных бараках, поделенных на темные каморки. Двери каморок завешаны мешковиной. Ниламма поднимается на лестницу конторы своего командного пункта и начинает ждать. «Войско» появляется в серой сетке дождя, растянувшись унылой цепочкой между кустами кофе. Не начав воевать, это «войско» уже побеждено. Но полководец их ждет, чтобы еще раз напомнить им об этом. Цепочка обреченно приближается к конторе. Ниламма нетерпеливо постукивает носком сапога о деревянную ступеньку. Ей кажется, что рабочие идут не так быстро, как ей хотелось бы. Но «военных действий» еще не открывает. Она ждет их, этих мужчин, женщин и детей. Они идут, устало опустив; руки, не отдохнувшие за ночь. Их ветхая одежда промокла под дождем, босые ноги безучастно ступают по лужам на грязной дороге.