Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Все эти бурные послепарижские годы прошли у нее между мольбертом и детской, и вот в 1909 году 26-летняя художница, мать двоих сыновей Зинаида Серебрякова написала свою главную картину, свой шедевр — свой автопортрет «За туалетом». К такому важному, решающему моменту жизни любого художника обращаются обычно в воспоминаниях и сами творцы, и те, кто берется писать об их творчестве, — хотят понять, как это случилось, как произошел этот рывок, этот всплеск, отчего, при каких обстоятельствах? И те и другие обнаруживают, что объяснить этот всплеск бывает нелегко.
Вот он перед нами, этот автопортрет, не первый из написанных Зинаидой многочисленных автопортретов, однако первый знаменитый, тот самый знаменитый, уже в 1910 году купленный Третьяковской галереей и вот уже сто лет как украшающий ее стены. Его столько раз описывали, этот замечательный автопортрет, — писали о нем мастера живописи, и столпы искусствоведения, поэты, мастера прозы, и простые зрители, писали столько раз, что мне остается только черпать для вас перлы из этой сокровищницы похвал и восторгов. От себя могу лишь подтвердить, что да, правда, эта молодая женщина, расчесывающая поутру волосы перед зеркалом, она прелестна, она дьявольски мила, она неотразима. Взгляните, как изящны ее движения, как красивы ее рот, глаза, ее нос, ее волосы. И сколько жизни! Да в нее нельзя не влюбиться!
Сделав это признание, я мог бы предоставить для описания картины слово признанным искусствознавцам. Разве что задержимся еще на минуту, чтоб поговорить о жанре картины — об автопортрете.
Знатоки утверждают, что это один из сложнейших жанров, что автопортрет передает сущность автора, явленную миру, что автопортрет — это акт, это «момент самопознания», что он отражает «идеальное отношение человека к самому себе, которое проецируется на внешнюю реальность», что это «попытка познать самого себя через диалог с собой и со зрителем», с тем, кто будет смотреть на картину, что автопортрет соединяет самоизображение с самоистолкованием. Анализируя пушкинские автопортреты, один из искусствоведов (А. Эфрос), заметил, что «художник утверждает, что он не таков, каким его считают, что он не удовлетворен своим местом в жизни и хочет быть иным. Он бьет за себя тревогу».
Если мы учтем при этом, что молодая Зина Серебрякова была человек непростой, что знаменитому искусствоведу «дяде Шуре» Бенуа она с детства представлялось самой недоступной и нелюдимой, самой «чудной» из «племянниц Лансере», нам станет понятен восторг дяди, вдруг обнаружившего (через четверть века их знакомства), что племянница его — талантливая профессиональная художница, продемонстрировавшая «отрадную» для него «сияющую жизнерадостность». В последнем у дяди, на первый взгляд, не возникает сомнений. Что уж тогда говорить о тех посторонних зрителях, что остановятся перед этой картиной в последующие десятилетия. Скажем, полвека спустя, остановившись перед этой картиной на первой после почти полувекового перерыва выставке эмигрантки Серебряковой, один регулярно пишущий об искусстве московский литератор (Е. Дорош) стал самозабвенно декламировать пушкинское описание зимнего утра:
В окно увидела ТатьянаНаутро побелевший двор,Куртины, кровли и забор,На стеклах легкие узоры,Деревья в зимнем серебре,Сорок веселых на двореИ мягко устланные горыЗимы блистательным ковром.Все ярко, все бело кругом…
А уж дальше знаменитый литератор в своей статье, посвященной Серебряковой, ведет прямую дорогу к молодой художнице от пушкинской Татьяны, от благородной русской интеллигенции (с самых времен Радищева терзавшейся чувством вины перед крестьянством) и, конечно, от Венецианова (кого ж нам еще поминать из былых художников-«деревенщиков»?), от правдивого изображения русской деревни… Так что, в конце концов советский литератор «уходит с выставки благодарный художнице за чувства и мысли, вызванные ее искусством». Такая вот ясная дорога, словно и не было на пути других «женщин в зеркалах», не было сомовского недавнего прощания с голубой тургеневской героиней (может, той же Татьяной, кстати говоря)…
Впрочем, приведенный текст типичен для шестидесятых годов прошлого века, тогда так писали, и лучшие и худшие из литераторов, но у нас-то с Вами есть возможность вернуться в начало 10-х годов того же века, в самый канун мировой катастрофы, чтобы убедиться, что уже и тогда вдохновенно фантазировали о том, что же случилось зимним утром 1909 года в усадьбе Нескучное, где молодая женщина встала поутру перед мольбертом, увидела сияние зимнего утра, залюбовалась снежным сверканьем… А может, еще вспомнила, что муж снова в отъезде, что дети, как всегда простужены, что модели доступной с утра нет, но зато есть холст, есть краски, да есть она сама отраженная зеркалом в сиянии зимнего утра… Она стала писать и произошло то, о чем так нерешительно пишут исследователи — то ли чудо прозрения, то ли акт самопознания и акт самоисцеления (а было ли от чего исцеляться?)…
Психоаналитики и ученые психологи исписали на эту тему много страниц, пытаясь научно объяснить такие невнятные явления, как «чудо», «талант», «искусство»… Впрочем, всем стало тогда очевидно, что ярко засиял новый талант, что появилась новая звезда в уже знакомом художественном созвездии всех этих Лансере-Бенуа…
Анна Остроумова-Лебедева увидела картины своей младшей соученицы Зинаиды вскоре после возвращения Серебряковых в Петербург (в феврале 1909) и сразу написала о Зинаидев письме их общей подруге К. Труневой:
«Она поразительно хорошие вещи сделала в этом году, и они будут выставлены в “Союзе”… Она невероятно талантлива. У нее двое детей. Она как-то стала больше улыбаться и говорить».
Предстоявшее Зинаиде участие в VII выставке Союза русских художников (она открылась в марте 1910 года на Невском проспекте) было нешуточным дебютом. На этой выставке впервые показаны были знаменитые портреты кисти В. Серова, картины К. Сомова, «Сон» Петрова-Водкина (гвоздь экспозиции), эскизы театральных декораций А. Бенуа, Л. Бакста, М. Добужинского… И вот высокое жюри, отобравшее для экспозиции все эти шедевры мастеров, признало достойным участия в выставке не одну, а тринадцать работ молоденькой Зинаиды Серебряковой. Среди них были «Зеленя осенью», «Крестьянка», «Пастух», «Нищий», этот сразу ставший знаменитым ее автопортрет «За туалетом» и еще, и еще…
Отзывы о картинах, выставленных Зинаидой, были все как есть ободряющие: от вполне, впрочем, сдержанного серовского «милая, живая вещь» до самых восторженных. Среди последних выделялся пространный отзыв Александра Бенуа, напечатанный в кадетской «Речи», где Бенуа вел постоянную рубрику художественной критики. Это было очень весомое суждение. Не забудем, что именно А. Н. Бенуа был первым в России художественным критиком, который и ввел эту самую критику в газетный и читательский обиход, приучил публику смотреть, мыслить, спорить, хулить или восторгаться. Впрочем, даже и для многословного эмоционального Бенуа отзыв был на редкость пространным и безудержно восторженным. Именно этот отзыв возвестил русской публике о рождении мастера, да и в жизни Зинаиды утвердил целую эпоху, придав молодой художнице новой смелости. Не могу не познакомить читателя с этим фанфарной музыкой Зининого триумфа (часто ли такое бывает в жизни, даже такой продолжительной, какая выдалась З. Серебряковой?)
Бенуа сообщил читателям, что Серебрякова «подарила русскую публику таким прекрасным даром, такой «улыбкой во весь рот», что нельзя не благодарить ее»:
«автопортрет Серебряковой несомненно самая приятная, самая радостная вещь… полная непосредственность и простота, истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, и я должен признаться, что эта сияющая жизнерадостность мне ближе, нежели… холодящая мысль о жизни» (Последнее сравнение касается «Сна» Петрова-Водкина, с триумфом показанного на выставке. — Б.Н.).
А. Бенуа начинает с лирического описания героини (и автора) картины «За туалетом» и при этом не скупится на похвалы: «…Жила молодая женщина в глубокой деревенской глуши, в убогой хуторской обстановке и не было ей другой радости, другого эстетического наслаждения в зимние дни, отрывавшие ее от всего мира, как видеть свое молодое, веселое лицо в зеркале, как видеть игру своих обнаженных рук с гребнем и с гривой волос… мне особенно мило в этом портрете то именно, что в нем нет никакого “демонизма”, ставшего за последнее время прямо уличной пошлостью. Даже известная чувственность, заключенная в этом изображении, самого невинного, непосредственного свойства. Есть что-то ребяческое в этом боковом взгляде «лесной нимфы», что-то игривое, веселое, что окончательно не вяжется с представлением о больной героине “славянской трагедии”».
