Наталья Громова - Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Кроме них на занятия пришли ребята из местных и эвакуированные. Кто-то нашел валявшийся снаряд. На нем стояло клеймо 1923 года. Думали, что учебный. Стали его чем-то бить, колотить, и произошел сильный взрыв. Все ребята были сильно ранены, изувечены и погибли – кто на месте, а кто в госпитале. Их было тринадцать. А Жене Зингеру повезло, потому что он в это время отлучился в уборную.
Грохот от взрыва раздался такой силы, что мы услышали его на огороде и не могли понять, что это. Когда вернулись в интернат, то увидели взволнованного Женю, стоявшего у входа в дом. Он уже что-то рассказывал, а когда подошли мы, начал снова и много раз повторял и повторял, как нашли снаряд, как его упорно били, всё пытались выяснить, настоящий или нет. Какой ужас он увидел: изувеченные тела, погибших и Мишу без рук и ног. Потом появились люди с носилками, которые отвозили их в госпиталь. Один мальчик успел сказать: «Я из Лодейного Поля, у меня отец генерал, на фронте» – и умолк. Миша умер на другой день.
У Миши чуть ли не накануне был день рождения, ему стукнуло шестнадцать лет. Ребята принесли ему на стуле Тату Сельвинскую, как бы в подарок. Считалось, что он в нее влюблен. Шутка понравилась, и все смеялись.
После началось расследование, прилетели начальники даже из Москвы. Женю вызывали как свидетеля и требовали, чтоб он подтвердил, что снаряд им подсунул военрук. Это была неправда, военрука в то время не было. Он был местный парень, вернувшийся с фронта по ранению. Женя упорно отрицал этот поклеп, хотя на него и давили.
Не обошлось и без скандала. Одну из воспитательниц Женя послал на три буквы: та первая встретила его, удивилась, что он выжил, и назвала везунчиком. Кончилось тем, что его выгнали из интерната за мат. Но через некоторое время приехал с фронта его отец, журналист и писатель Макс Зингер, крепко поговорил с директором Хохловым, и вскоре Женя вернулся. После окончания девятого класса он уехал и поступил служить во флот. О флоте у нас мечтали многие.
В тот же день, когда произошла трагедия у военкомата, нас собрала Анна Зиновьевна в столовой и прочитала письмо от Тимура Гайдара. Он некоторое время назад рванул в Москву и тоже стремился в армию, во флот. Его письмо начиналось так: «Дорогие ребята, погиб мой отец. Погиб не только мой отец и хороший писатель, но и хороший человек». Дальше не помню, я ревела. А заканчивалось письмо словами: «Ближе вас у меня никого нет». Все плакали.
И всё это произошло в один день.
Тимур действительно был верным товарищем, никогда никого не обижал, брался за любую работу. Он мечтал о море, носил тельняшку и пояс с морской бляхой. У него было двое штанов, я даже их запомнила: коричневые вельветовые, фасонистые, любимые, а другие кофейного цвета, обычные. Их перед отъездом он поменял на сто кусков постного сахара, который скопили брат и сестра Зивельчинские – Мира и Лёва. Ему в дорогу сахар был необходим, а Лева уже вырос из своих брюк. Копили сахар для Москвы, недоедали.
Мира жила в нашей палате. Лёва вечером приоткрывал дверь и отдавал ей свою долю. Она хранила сахар в наволочке, в закутке за кроватью. Мира была серьезная, голубоглазая, с тихим надтреснутым голосом, хорошо училась и много читала. К ее мнению мы прислушивались. После ареста моей мамы она оказалась надежным и верным другом, не оставляла меня.
Поздней осенью, в начале ноября, за мной приехала мама. Пропуска для меня не было, поэтому билет на поезд купить нельзя. Я поехала зайцем. К нам прилепились еще двое безбилетников – Фрида Эгарт и Вадим Обрадович. Их родители просили маму довезти ребят только до Казани, в надежде, что им помогут в тамошнем Союзе писателей. Мы целую ночь провели на пристани в ожидании катера. Он был последний. Кроме нас его ждала Лора Дыкман. Она уезжала в Ташкент к родителям, ее провожал Гриша Курелла. К утру собралось много народу, особенно женщин, им нужно было что-то передать в Москву. Наконец причалил наш катер, перекинули трап, и толпа ринулась на палубу. Одна из провожающих, жена писателя с грудным ребенком, поднялась с нами, и попросила маму подержать его минутку и скрылась. На катере что-то забурчало, сообщили, что скоро отправка, а женщины не было. Подняли трап и, пыхтя, стали отплывать. Что делать? Мама бросилась на поиски – нигде нет. Тогда она побежала к капитану, и катер повернул назад. Там еще стояла толпа провожающих, и эта женщина как ни в чем не бывало забрала младенца.
Мы спустились в трюм, чтобы найти место, где приткнуться. Там встретили Семёна Израилевича Липкина. Он сидел около окошка в морской форме, возвращался с побывки в свою часть и меня посадил рядом. Поплыли. Я смотрела на воду.
Ева Павловна Левина-Розенгольц. Красноярский край, нач. 1950-х
Мое отношение к жизни в Чистополе было двойственное. С одной стороны, Чистополь оставался для меня дорогим городом. В интернате мы все сроднились. При встречах после Чистополя понимали друг друга с полуслова. Когда я потом услышала, что в Мясном Боре находят останки погибших солдат из глубинки Татарии, я вспомнила тех ребят, которые уходили на войну под плач своих матерей и громыхание булыжников на пристани. Это было в Берсуте. Это были мои земляки.
С другой стороны, мне никогда не хотелось там снова побывать, хотя возможность была, так как какое-то время работала в тех краях. Не хотелось возвращаться в прошлое. Дело не во вшах и постоянном недоедании. Мы все-таки были в интернате и вовремя имели свою тарелку супа, о нас заботились, и у нас была интересная жизнь. Но у каждого ребенка были свои тревоги и трудности: у большинства отцы были на войне, у некоторых и матери. Многие не вернулись. Война перевернула наши жизни.
Я сожалею, что ни на историю края, ни на архитектуру города мы тогда не обращали внимания, не ценили старинные постройки, для нас он был «невзрачный городишко». Мы были временные, эвакуированные. Я помню, как хорошо Чистополь расположен на пологой равнине на берегу Камы, в удобном месте для причала судов, вокруг распаханные поля, а за ними – Прикамская тайга.
Центральная улица тянется вверх от реки. Она была самая широкая, со сквером посередине, застроенная в основном каменными купеческими особняками. Параллельно ей шли улицы более узкие, с деревянными домами, а их пересекали переулки, повторяющие изгиб реки, – так образовывались городские кварталы в виде неправильных квадратов.
На меня яркое впечатление произвел дом, в котором жили Леоновы. Как-то меня пригласила в гости Лена Леонова. Это был особняк на центральной улице. Крыльцо и высокие, без переплетов окна по фасаду. Комната большая, прямоугольная. Почти во всю ее длину большой стол, над ним старинный абажур с бахромой из бисера. Стены с полками книг и шкафами. Я была удивлена и спросила: «Неужели вы столько книг притащили?» Лена объяснила, что этот дом и книги принадлежат бывшему представителю издательства Сабашниковых в Казани. Лена показала мне мелкие фигурки животных и предметов, которые она лепила из расплавленных тюбиков от зубной пасты.Интернатские девочки во Внукове. 1944. Слева направо: сидят – Марина Лебедева-Кумач, Скина Вафа, Лиза Григорьева, Эра Росина; стоят – Римма Шугаева, Лена Левина, Лина Гершензон, Тамара Хесина
Вокруг Чистополя располагались, бывшие дворянские усадьбы, а мы и не видели их. В Чистополе отбывали ссылку крестьяне после Тамбовского восстания. На Алёшу Суркова и Толю Дукора нападали ребята – их дети, и каждый раз приходилось с ними драться, когда мы шли из школы ночевать домой или несли обед в судках.
В Чистополе мы были укрыты от ужасов войны. Мое пребывание там сыграло важную роль в моей жизни. Это и коллектив, и преодоление трудностей, и, главное, непосредственная связь с природой. Она повлияла на выбор профессии, там начался мой путь в геологию и географию. Даже вспоминая местный пейзаж, мне хочется его объяснить глазами геолога.
Сейчас нас осталось мало. Время спрессовало тогдашнюю разницу в возрасте, снивелировало ее. Мы все как одногодки, как одноклассники, как из одного гнезда. От Гриши Куреллы, ушедшего на войну, до маленькой тогда Наташи Сурковой.
Жизнь разметала нас даже по разным странам, но осталось роднящее прошлое – военное детство в Чистополе. А это много значит.Софья Богатырёва Берсут-Чистополь-Москва
Родилась 19 марта 1932-го в Москве и прожила там большую часть жизни. Мой отец Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн (печатался под псевдонимом Александр Ивич) – писатель, литературный критик, журналист; в двадцатых годах прошлого века создал издательство «Картонный домик», которое просуществовало недолго, но выпустило несколько значительных книг.
Софья Игнатьевна Богатырёва. 2000-е
Отец был высокообразованным, блестящим и талантливым человеком, прирожденным хранителем культуры и как хранитель запрещенных в советское время рукописей и произведений уничтоженных режимом или эмигрировавших поэтов и писателей сыграл в истории новейшей русской литературы заметную роль. Выпавшие его поколению потрясения: Февральская революция, Октябрьский переворот, Большой террор, Отечественная война, которую он прошел с первых ее дней до последних военным корреспондентом в действующей армии, клеймо «безродного космополита», доставшееся ему в 1949-м – не позволили моему отцу, как и многим его ровесникам, реализовать свои возможности в полной мере.
