Мария Дубнова - В тени старой шелковицы
Борька уже с января 1952 года знал, что папа сидит, и в школе все знали. Он очень этого стеснялся. И вот теперь все. Некого стесняться. Папы нет.
Маринка, придя из школы, протянула ему свою коробку со стеклянными шариками: можешь взять все. Галя читала Микуну книжку.
Ефим ушел. Соломон умер.
Судьба, ухмыльнувшись, поставила этим четверым детям – детский мат. Элементарная шахматная комбинация.
Для младенцев.
Выжили
Микун все-таки узнал о смерти папы. Что-то услышал, дальше угадал. И начал болеть. Не специально. Но – то грипп, то ангина, то вдруг анализы плохие ни с того ни с сего, и нужно везти его в Москву, проверять почки.
Ольга нервничала. Из-за постоянных больничных на нее уже начали косо поглядывать на заводе, и она выходила на работу, оставляя больного Микуна бабушке. Микун плакал – не как малыши плачут, громко и демонстративно, а тихо, горько, стараясь прятать слезы, чтобы не огорчать мамочку.
Он начал бояться оставаться без нее, и бабушка не могла ее заменить.
А Оля не могла уйти с работы. Они жили всемером в одной комнате, три женщины и четверо детей. Две зарплаты и одна мизерная пенсия. Все деньги – в общий котел. Сарра с Олей работали, Шейна вела дом, следила за детьми, шила, вязала, перешивала, ходила в магазин, носила воду, выносила помойку.
Ефим ушел. Сначала он еще изредка появлялся, навещал девчонок, иногда даже брал Борю в мужскую баню. Борька был страшно благодарен: мытье в тазу на кухне было оскорбительным для него, растущего и очень стыдливого подростка. Мама и тетя Сарра подбадривали: мол, прекрати, чего нас стесняться, чего мы там не видели… Борька краснел как рак, просил, чтобы ему разрешили мыться самостоятельно… Щас. Расплескаешь так – потом не соберем. Давай не дури, поворачивайся.
Дети не знали, что Ефим ушел совсем, к другой женщине. Вся Сходня знала, а дети – нет. И вот однажды ночью Шейна услышала, как Марина всхлипывает в подушку. Подошла к внучке, увела с собой на кухню. Налила чаю. Замотала в одеялко, погладила по голове.
Маринка призналась. Оказывается, школьная учительница «просветила» ее насчет папы и его морального облика. Но, мол, ничего, дети за отцов не отвечают, ты только учись хорошо, бедная девочка.
Шейна рассказала Сарре. Та побледнела, закусила губу. Промолчала. Оля вспыхнула: «Да я завтра пойду к этой учительнице и все ей скажу! Какое она имела право говорить! Это не ее собачье дело!» – «Нет, – покачала головой Сарра. —
Не надо никуда ходить. Все и так знают. Пусть все будет, как будет».
И начали жить-выживать.
И выжили.
Так спиленная шелковица, у которой еще и половину корней выкорчевали и топором изрубили, вдруг дает новые ветки. Чудеса случаются.
Мишка переболел и начал учиться на пятерки, как Боря. Соседи по Гучковке купили телевизор КВН, с линзой. У соседей был сынок Игорь, очкарик, которого прозвали «Профессором».
Профессор никого никогда не приглашал в гости. Но тут по телевизору должны были показывать футбол, и Профессор – да, позвал, и Борьку, и Микуна. Не мог не позвать.
Все трое обожали футбол и постоянно пинали мяч за калиткой – Борька с Профессором в одной команде, Микун и Павел Макаров, сосед с другой стороны, старше Борьки на четыре года, – в другой. Иногда они смотрели футбол на стадионе на Сходне, когда играли местные мужики.
И вот Профессор заходит к Оле на террасу и предлагает пойти к нему посмотреть футбол по телевизору. Это все равно что сказать: а хотите, мальчики, полететь на Марс? Или – сыграть в шахматы с Алехиным?[26]
Они упросили Профессора, чтобы и Макаров пришел с ними. Ну пожалуйста, пожалуйста, пожа-а-алуйста! Микун умел просить как никто: глазки умоляющие, ручки сложены, как в молитве. Ангелочек.
Профессор не устоял.
Пришли. Тщательно вытерли ноги. Мама Профессора налила чаю, даже дала сухарики.
Матч начался.
Микун замер на диванчике. Рот приоткрылся, Мишка, кажется, даже забывал моргать. Яшин стоял на воротах! У них на Гучковке на воротах обычно стоял он, Мика Хоц, но это же не было никакого сравнения! И Мишка во все глаза смотрел в телевизор… Смотрел… Смотрел… Живот сначала забурчал, потом заныл немного… Ну уж нет. Мика не будет обращать внимания на такие глупости. Он не выйдет отсюда ни за что. Не уйдет. Пока не кончится футбол. Он никуда не пойдет!..
Первым неладное почувствовал Борька. Повел глазами в сторону брата – и обомлел. Микун сидел на диване, весь красный, вцепившись глазами в экран. Запах распространялся все сильнее. «Кошмар! – похолодел Борька. – Я его убью! – и с тоской подумал: – Нас сейчас выгонят, всех! Точно. Кто ж будет терпеть эту вонь!»
Борька покосился на Профессора. Тот сидел, воткнув нос в большой ворот свитера. «Может, он ничего не чувствует, – с надеждой подумал Борька. – Может, у него насморк? Главное, делать вид, что ничего не происходит. Только бы дали досмотреть!»
До конца второго тайма оставалось полчаса.
Макаров скосил глаза на Борьку. Тот еле заметно сморщился и кивнул. Павел вопросительно округлил глаза: «Что будем делать?» По-хорошему, нужно было брать Микуна за шиворот, извиняться и пулей вылетать отсюда.
Но Яшин стоял на воротах, вы это понимаете?
Тетя Нина вошла в комнату забрать чашки. «Боже мой! – демонстративно громко воскликнула она. – Как не стыдно!» Борька покраснел. Микун покраснел. Павел покраснел. Никто не сдвинулся с места.
– Мам, не мешай, – буркнул Профессор. Ему тоже очень хотелось досмотреть футбол.
Больше Хоцев на телевизор не приглашали.
Микун подрастал, и Оля достала ему на заводе путевку в пионерлагерь. Микун в лагерь съездил и вернулся оттуда страшно таинственный.
Отозвал в сторонку Борьку:
– А я там, знаешь, кого видел?
– Ну?
– Угадай!
Борька не стал угадывать, а просто ткнул Микуна кулаком в плечо. Микун сразу признался:
– Нашего брата!
У Ефима в Москве подрастал сынок. Пионерский лагерь был ведомственный, и случайно совпало, что и Павлик, и Микун попали в одну смену. Паша Хоц и Миша Хоц. Двоюродные братья.
У детей появилась общая тайна. Они еще немножко хранили ее, обсуждали, а потом отвлеклись. Брат так брат. Эка невидаль. У них этих братьев – пол-Москвы.
Вообще, жили дружно. Хулиганили, конечно, но весело, безобидно. Как-то Борька заболел и остался дома, остальные дети были в школе. Шейна носилась колбасой: намыла полы, поставила варить суп и, нагрев воды, затеяла на кухне стирку в корыте. В комнате стоял прикрытый салфеткой кувшин с кипяченой водой, рядом стаканы. Борька, недолго думая, опрокинул в кувшин солонку, размешал. И улегся на диванчик как ни в чем не бывало.
В комнату влетела разгоряченная, распаренная Шейна: рукава закатаны, фартук мокрый, пучок немного распустился…
Она быстро налила себе стакан воды – и сделала большой глоток. Вернее, приготовилась сделать.
Борька наблюдал.
Шейна с надутыми, как у хомяка, щеками, замерла. Потом вытянула шею – и соленая вода тонкой дугой вернулась обратно в кувшин.
Борька восхитился. Он и не знал, что бабушка такой снайпер.
Дальше восхищаться ему не пришлось – не успел. Получил так, что на следующий день поскакал в школу как миленький.
Единственное, что он спросил у Шейны, когда они через три дня помирились: «А как это у тебя получилось – попасть обратно струей точно в кувшин? Научи!» И Шейна хмыкнула: «Если бы ты полдня на четвереньках ползал, пол мыл, а потом два раза в день с полными ведрами воды на второй этаж бегал туда-обратно, то у тебя бы тоже получилось ни капли на пол не налить. Верный способ. Попробуешь?»
Борька помотал головой: «Не-а. Я без беганья попробую, потренируюсь».
И тут же получил подзатыльник.
В день зарплаты матери возвращались поздно: после работы они ехали в Москву, в гастроном на площади Восстания. Галя очень любила чернослив, и Сарра всегда покупала ей горсть. Борька ждал колбасу, докторскую. Микун – помадку и печенье курабье. Марина любила сосиски.
В такие дни дети ложились, как обычно, в девять, но уснуть не могли. Шейна это понимала и не шикала на них – бесполезно. Включала радио, «Театр у микрофона». Себе – маленькую лампу. Брала спицы. И в комнате наступала тишина: четверо детей и бабушка слушали спектакль и ждали гостинцев.
…Дверь в комнату приоткрылась, вошла Сарра.
– Мама! – громкий Галин шепот. – Купила?
– Купила, купила, спи! – Сарра улыбалась. Вышла на кухню.
Галя села на раскладушке, огляделась. Маринка и Боря сверкают глазами из-под одеял. Микун уснул. Бабушки нет. Галя потихоньку встала, прошлепала по ледяному полу к сумке. Открыла. Сунула туда нос, поворошила рукой. Вот они. Черные, блестящие, сладкие ягоды. Удержаться было невозможно, слюна наполнила рот.
Она схватила одну черносливину – и быстро сунула ее за щеку.
Что это?! Что это?
Горько-соленый пряный вкус, рот скривило и завязало куриной гузкой. Выплюнуть нельзя. Галя стояла над сумкой и мученически пережевывала гадкую горькую ягоду.
