Джаред Даймонд - Почему нам так нравится секс
Эту продленную роль женщин постменопаузального возраста изучала антрополог Кристен Хоукс; о ее исследованиях роли мужчин я рассказывал в главе 5. Хоукс вместе со своими коллегами-антропологами наблюдала, как и сколько пищи добывают женщины разных возрастов в танзанийском племени хадза. Именно пожилые женщины посвящали сбору съедобных кореньев, фруктов и меда большую часть времени. Бабушки племени хадза напряженно трудились в среднем семь часов в день, в то время как девочки-подростки и молодые девушки работали только три часа, а замужние женщины с маленькими детьми — четыре с половиной часа. Как и следовало ожидать, эффективность собирательства (измеренная в фунтах пищи в час) возрастала с возрастом и опытом, так что зрелые женщины, естественно, добывали в час намного больше пищи, чем неопытные девочки-подростки. Интереснее, что часовая добыча бабушек была не меньше, чем у достаточно опытных, но при этом еще полных сил замужних женщин. Поскольку пожилые женщины к тому же проводили за работой гораздо больше времени, получалось, что они добывали еды гораздо больше, чем женщины других возрастных групп, и их обильная добыча заведомо превышала их личные нужды (при том, что у них уже не было маленьких детей, целиком зависящих от них).
Хоукс и ее коллеги заметили, что бабушки хадза делились излишками пищи с близкими родственниками — собственными внуками и взрослыми детьми. Эффективность преобразования пищевых калорий в живой вес растущего ребенка оказывается куда выше, если бабушка передает калории внукам или взрослым детям, а не маленькому собственному ребенку (даже если бы она еще могла его родить). Ведь ее способность родить здоровое потомство с годами в любом случае ослабела, а тем временем ее выросшие дети как раз находятся на пике фертильности. Естественно, социальная роль постменопаузальной женщины в традиционном обществе не исчерпывается только добыванием и раздачей пищи. Бабушка также ухаживает за своими внуками и заботится о них, помогая своим взрослым детям взрастить больше детей, несущих ее собственные гены. Вдобавок бабушки передают своим внукам, как и своим детям, собственный социальный статус.
Если бы вы были Богом или Дарвином и вам предстояло решить, что лучше — предусмотреть для пожилых женщин менопаузу или, напротив, оставить их фертильными, вы бы, вероятно, расписали баланс, сопоставив выгоды от менопаузы с ее издержками. Издержки — это дети, рождение которых исключит менопауза. Потенциальная выгода — снижение риска смерти при новых родах или после них, что, в свою очередь, помогает выжить уже рожденным детям женщины и ее внукам. Размер этой выгоды зависит от множества факторов. Какова именно вероятность смерти во время родов или после них? Насколько увеличивается эта вероятность с возрастом? А каков был бы риск смерти в том же возрасте для женщины, у которой вовсе нет детей и тягот родительства? Насколько быстро с возрастом снижается фертильность до менопаузы? А как быстро снижалась бы фертильность у стареющей женщины, если бы менопаузы вовсе не было? Все эти параметры сильно различаются в разных человеческих обществах, и оценить их нелегко. Так что антропологи до сих пор не решили, перевешивают ли два соображения, о которых я так долго говорил, — вложения во внуков и защита ранее сделанных вложений в уже рожденных детей — отказ от дальнейшего деторождения. Иными словами, могут ли они объяснить возникновение менопаузы?
Однако у менопаузы есть и еще одно преимущество, на которое мы до сих пор не обращали внимания. Оно заключается в той особой роли, что играют старики у бесписьменных народов — из которых состояло все человечество со времен его становления и до изобретения письменности (что случилось в Месопотамии примерно в 3300 году до н. э.). Учебники по генетике утверждают, что мутации, вредное действие которых проявляется только в пожилом возрасте, не устраняются естественным отбором. Считается, что отбор не работает против таких мутаций, потому что старики, как говорят генетики, в любом случае «пострепродуктивны». Я полагаю, что при этом упускается одна очень важная особенность, отличающая человека от большинства животных. Никакой человек, кроме разве что отшельника, не бывает совсем пострепродуктивным — в том смысле, что он всегда может сделать что-то для выживания и размножения других людей, несущих его гены. Я допускаю, что если бы некоторые орангутаны жили в природе достаточно долго, чтобы дожить до бесплодия, их вполне можно было бы называть пострепродуктивными: орангутаны, за исключением самок с маленьким детенышем, живут уединенно. Я также допускаю, что значение очень старых людей в современных обществах с письменной культурой постоянно снижается — этот новый феномен порождает множество проблем и для самих стариков, и для общества в целом. Сегодня мы, люди современного мира, получаем большую часть информации из разнообразных текстов, телевидения и радио. Мы не можем представить себе ту невероятно важную роль, которую играли в дописьменных обществах старики — хранители информации и жизненного опыта.
Приведу пример такой роли. Во время моих полевых орнитологических исследований на Новой Гвинее и других островах юго-запада Тихого океана я подолгу жил среди людей, не знавших письменности и пользовавшихся в основном каменными орудиями. Их основными занятиями были земледелие и рыбная ловля, дополнявшиеся охотой и собирательством. Я регулярно спрашивал у местных жителей, как называется тот или иной местный вид птиц, животных или растений на их языке, и просил рассказать мне все, что они знают об этих существах. Оказалось, что жители Новой Гвинеи и Океании владеют огромным массивом биологической информации, включая названия примерно тысячи видов живых существ; кроме того, им были известны условия их обитания, поведения, экологии, а также чем они могли быть полезны для человека. Все эти сведения были чрезвычайно важны для людей, поскольку именно от диких животных и растений они получали большую часть своей пищи, а также строительные материалы, лекарства и украшения.
Не раз, задавая вопрос по поводу какой-нибудь более редкой птицы, я убеждался, что ответить мне может лишь кто-нибудь из самых старых охотников, но иногда мои вопросы даже их ставили в тупик. В таких случаях они говорили: «Надо спросить у старика/у старухи». Меня вели в хижину, в которой сидел старик или старуха, древнее существо, иногда уже слепое от катаракты, еле-еле передвигающееся, беззубое и способное есть только то, что кто-то уже разжевал. Однако это древнее существо было племенной библиотекой. В обществе, где отсутствует письменность, старики знают больше об окружающей среде, чем кто-либо еще, они — единственный источник достоверной информации о событиях, случившихся много лет назад. Не говоря уж о названии и описании редкой птицы.
Этот накопленный опыт стариков чрезвычайно важен для выживания всего племени. Например, в 1976 году я оказался на острове Реннелл, входящем в архипелаг Соломоновы острова, который расположен в зоне тихоокеанских тропических циклонов. Когда я расспрашивал, какими плодами и семенами питаются местные птицы, островитяне называли мне на своем языке десятки растений, перечисляли птиц и летучих мышей, кормящихся на этих растениях, не забывая при этом указать, съедобны ли эти плоды для людей. С этой точки зрения плоды подразделялись на три категории: те, которые никогда не едят; те, которые едят постоянно; и, наконец, те, которые едят только в голодные времена. Например, как после — тут я услышал незнакомое мне слово, — как после «хунги-кенги». Эти слова оказались именем самого разрушительного на памяти живущих поколений тайфуна, налетевшего на Реннелл примерно в 1910 году — если привязывать его к памятным островитянам деяниям колониальной администрации. Хунги-кенги повалил большую часть леса на Реннелле, уничтожил посадки и поставил островитян на грань голодной смерти. Чтобы выжить, им пришлось есть плоды, которые они обычно не едят, но для этого нужно было точно знать, какие из этих плодов ядовиты, какие не ядовиты и можно ли (и если можно, то как) удалить яд в ходе приготовления пищи.
Когда мои расспросы о съедобности тех или иных плодов начали надоедать собеседникам — реннельцам среднего возраста, меня отвели в одну хижину. Как только мои глаза привыкли к темноте, я разглядел в глубине хижины неизбежную древнюю старуху, тощую и немощную, которая не могла передвигаться без посторонней помощи. Она была последней, кто помнил хунги-кенги и то, как люди после урагана выясняли, можно ли есть те или иные растения, чтобы продержаться, пока восстановленные огороды не принесут новый урожай. Старуха рассказала мне, что, когда налетел тайфун, она была совсем юной девушкой, еще не достигшей брачного возраста. Я был на острове Реннелл в 1976 году, и поскольку катастрофа случилась за 66 лет до этого, моей собеседнице было, по-видимому, чуть больше 80-ти. Она и остальные жители острова выжили тогда лишь благодаря знаниям, которые хранили тогдашние старики, помнившие предыдущий большой ураган. Сегодня способность ее народа пережить очередной тайфун зависела бы от ее собственной памяти — к счастью, весьма подробной.
