Николай Михайловский - Штормовая пора
Никогда не было у нас такого единства мыслей и чувств, как в тяжкую пору 1941 года, когда мы видели и знали, что страна в смертельной опасности, и от усилий каждого человека, от нашей сплоченности зависит успех борьбы.
Ну, а что сталось с другими моими товарищами по перу, как они выбрались из огненного кольца? Об этом можно рассказать многое.
Николай Павлович Янов — фотокорреспондент Ленинградского отделения ТАСС. Когда появлялась крупная фигура, очки на носу, «лейка» на груди и широкое лицо из-под кепки светилось добродушной улыбкой — трудно было в ответ не улыбнуться.
Яныч… Павлович… По-разному мы называли Колю, но всегда дружески и уважительно относились к нему, считая его своим старшим товарищем. И в самом деле, мы были еще совсем «зеленые», когда он, отслужив десять лет в погранохране, перешел на «мирные рельсы» и занялся фоторепортажем. Он был молодецкого здоровья, обладал выдержкой, в море не укачивался. Зоркие глаза бывшего пограничника примечали многое, мимо чего мог пройти любой из нас.
Он не был суетлив, однако всегда вовремя оказывался в нужном месте и его снимки часто печатались на страницах газет.
Свою работу он делал размеренно и солидно. Мы знали: если Янов прицелился и «щелкнул», можно не беспокоиться — снимками мы обеспечены.
В первые недели войны мы оба оказались в Таллине.
В вихре событий мы мельком встречались, но не было времени как следует поговорить. И только развернув газеты, я видел его снимки, запечатлевшие наших катерников в момент атаки и героев боев в районе Марьямаа. Кстати, там в Марьямаа он чуть было не поплатился жизнью. Вместе с сотрудником Эстонского телеграфного агентства Владимирским Янов попал в окружение, отстреливался, как мог, а затем оба корреспондента сели в машину, и Янов скомандовал шоферу: «Шпарь напропалую!» Тот развил бешеную скорость, и они счастливо проскочили к своим.
«Где Янов? Неужели погиб?!» — с тревогой думал я по пути из Таллина в Кронштадт. Но едва вступил на твердую кронштадтскую землю, как кто-то меня обхватил и сжал так, что даже косточки затрещали. Это и был Николай Павлович.
— Где твои очки? — спросил он, увидев меня в морской робе, без привычных очков на носу и прекрасно зная по своему опыту, что значит для близорукого человека остаться без очков.
— Утонули.
— Ну, хорошо, пусть их изучают рыбки. Дарю тебе свои запасные… — и он великодушно протянул мне новенькие очки.
— Откуда они у тебя? — воскликнул я, полный благодарности.
— Носи на здоровье, — сказал он, улыбаясь. — Это моя последняя покупка в Таллине. Все мое хозяйство утонуло, кроме очков. Они со мной плавали. Так что имей в виду, счастливые…
Оказывается, и Янов испробовал водицы из балтийской купели.
Опять же в горячке первых дней по возвращении в Кронштадт, получив драгоценный дар, я не успел расспросить о подробности его «заплыва» по очень простой причине — мне казалось, что это не так важно. Так я думал и явно ошибался, ибо прошло несколько месяцев и в «Правде» появились новеллы Николая Семеновича Тихонова о Ленинграде и ленинградцах и небольшое произведение — «Люди на плоту».
«Пароход тонул. Его корма высоко поднялась над водой, и над ней стояла стена черной угольной пыли. Бомба ударила как раз в середину корабля и выбросила со дна угольных ям эту пыль, которая медленно оседала на головы плавающих, на обломки и на уходившую в морскую бездну корму.
Среди прыгнувших в холодную осеннюю воду Финского залива мирных пассажиров был один фотограф. Тяжелый футляр с «лейкой» и разным фотографическим имуществом, висевший на ремне, через плечо, тянул его книзу. Тусклая зеленая вода шумела в ушах, с неба рокотали моторы немецкого бомбардировщика, разбойничьи атаковавшего маленький пароход, на котором не было ни одного орудия, ни одной винтовки. Были женщины и дети, старики и больные, но военных на нем не было.
Фотограф решил, что с жизнью все кончено и что мучить себя лишними движениями, свойственными утопающему, не стоит. Он попытался представить себе, что это скучный и кошмарный сон, но, увы, вода попадала ему в рот, в глаза, тело странно онемело, не чувствовало холода.
Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и постарался представить себе родных в последний раз.
Смутно в сознании возникли они и пропали, как будто их размывали волны. Он нырнул с головой и пошел на дно, но не дошел до дна. Вода выбросила его вверх. Полузадушенный, полураздавленный волной, он оказался снова наверху и, раскрыв глаза, увидел море, усеянное человеческими головами, низкое солнце, свинцовые тучи и услышал треск пулеметов. Это немецкий пират пронесся над тонущими, расстреливая их…»
Далее рассказано, как он заметил плот с тремя мужчинами и молодой женщиной. Видя вокруг себя много людей, фотограф не осмелился вскарабкаться на плот, а только держался за край досок. Он был оглушен криком женщины, которую никто не мог успокоить. Видя такую картину, он спросил: «Кто здесь коммунист?» И один из трех откликнулся: «Я…»
«Так что же вы, товарищ, — сказал медленно фотограф. — Женщина так кричит, надо же ее успокоить, — вы, товарищ…» Эти слова звучали, как призыв к действию. Паника прекратилась. Все четверо плюс фотограф, державшийся за край плота, спаслись, выжили…»
Новелла небольшая.
По закону жанра автор не назвал имена героев, но в фотографе все мы моментально узнали Николая Павловича Янова.
И уже много позже, при встрече с ним я спросил:
— Это о тебе написал Николай Семенович Тихонов?
— Не знаю. Вроде многое сходится, — улыбнулся Янов.
— Что же с тобой было на самом деле? Расскажи, — попросил я.
Совершенно непривычный к роли человека, у которого берут интервью, Николай Павлович как-то сразу сник и смущенно сказал:
— Так ты же плавал. Сам знаешь…
Мне пришлось убеждать его в том, что одно плавание не похоже на другое. Сколько бы людей ни оказалось в таком трагическом положении — у каждого отложилось в памяти свое — единственное и неповторимое.
Янов согласился.
Он уходил на эстонском ледоколе «Вольдемарс», который по тоннажу был вчетверо меньше русского ледокола «Ермак», но только наполовину уступал ему в мощности машин. У него было двойное дно, и все считали, что даже при встрече с миной, получив пробоины, он сможет держаться на воде. Это радовало наших ребят кинооператоров Лампрехта, Знаменского, фотокорреспондентов Мишу Прехнера и Николая Янова.
— В последние минуты мы снимали силуэт Таллина в шапках огня и дыма… На переполненном ледоколе мне достался диван в кают-компании, а один из ящиков в буфете я загрузил своими аппаратами и негативами. Но все светлое время мы проводили на мостике, снимая Таллин и уходящие корабли.
Допоздна сидели в битком набитой кают-компании, слушали игру на пианино артиста театра Балтийского флота. Рано утром началась другая музыка… На нас со всех сторон налетали самолеты, и наши пушки, почти весь день не смолкая, вели огонь.
Под вечер я стоял на мостике, когда по ледоколу прокатились два взрыва. Я поспешил на корму. Там сбрасывали за борт плоты, но их сразу понесло от корабля. Корпус корабля дрожал, и судно кренилось. Самую большую свою ценность — «лейку», висевшую на шее, на коротком ремешке, я с сердечной болью положил на палубу. Перелез через леера и, представь себе, совершенно не умея плавать, «солдатиком» прыгнул в воду. Я знал, бывают чудеса. И мне ничего другого не оставалось, как надеяться на чудо…
Видимо, мне улыбнулось счастье; вынырнув на поверхность, я схватился руками за плот из двух бревен. За него держался не я один: тут же уцепился руками за бревно художник газеты «Красный Балтийский флот» Лев Самойлов и еще несколько человек, в том числе одна женщина.
Вот эта-то женщина и доставила нам много беспокойства. Она все пыталась забраться на бревно и громко кричала. Тогда я крикнул, что было силы: «Кто тут коммунисты? Неужели вы не можете призвать к порядку эту женщину? Объясните, что нас спасут. Спасут обязательно!» Честно скажу, что я и впрямь не допускал мысли, что мы можем погибнуть. Помнил, как спасали челюскинцев, в душе жила надежда, что нас спасут, надо только сохранять спокойствие, а эта женщина продолжала карабкаться наверх, и у нас получилась форменная карусель.
— Почему же ты обратился к коммунистам? — спросил я.
— Я считал, что в обстановке страха и неуверенности в первую очередь себя покажут коммунисты. И не ошибся…
— Но ведь ты и сам коммунист?!
— Правильно, коммунист. Вот мы ее общими усилиями и утихомирили, — скромно заметил Янов. — И благодаря этому все спаслись…
Те очки, что Николай Павлович мне подарил, хранятся по сей день, как драгоценная реликвия. Если считать формально, сейчас Янов пенсионер, а на самом деле — в строю действующих… Издан фотоальбом его работ «Дважды Краснознаменный Балтийский Флот в Отечественной войне». За годы, минувшие после войны, он изучил польский язык и занимается переводами. И, безусловно, не расстается с аппаратом, фиксирует события наших дней. Яныч не тот человек, чтобы выпустить из рук свое главное оружие…
