Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 7
Председатель. – Или императрица при помощи Вырубовой?
Поливанов. – Да.
Председатель. – Когда вы заняли пост военного министра, какова была ваша позиция по отношению к общественным организациям, работавшим на оборону, и какова была в этом отношении точка зрения совета министров, в состав которого вы входили?
Поливанов. – Общественные организации с моим вступлением в должность получили новый приток жизни, если можно так выразиться. У меня бывали представители городского союза, земского союза и представители военно-промышленного комитета, беседовали со мной и были введены в общую схему широкого привлечения общественных сил, которое я считал единственным средством быстро восстановить материальное снабжение армии. К этому способу действий совершенно присоединился и бывший государь. По крайней мере, та программная речь, которая была им написана для открытия 23 августа в Зимнем дворце совещания по обороне с представителями Думы, государственного совета и общественных организаций, заключала в себе призыв к общественным силам. И я считаю, что, взывая к общественным силам, как в моих личных обращениях, так и в моих речах в Государственной Думе, я исполнял и указание свыше, и то, что составляло дело моих убеждений. Но, не взирая на программную речь монарха 23 августа, совет министров, по мере того, как из него уходили прогрессивные элементы, к общественным организациям относился все более и более подозрительно, и это опять-таки служило предметом моих частых столкновений в совете с Горемыкиным, а впоследствии со Штюрмером. Думаю, что одной из причин моего увольнения были эти столкновения в совете министров. Я считал, что общественные организации нужно поддерживать, что они необходимы, и по этому поводу происходили большие споры. В увольнительном письме, посланном бывшим государем, мне именно это ставилось в вину: «Деятельность военно-промышленных комитетов не внушает мне доверия, а ваше наблюдение за ними я нахожу недостаточно властным». Я не мог внутренно признать справедливость такого заключения, потому что мое отношение к военно-промышленным комитетам и вообще к общественным организациям было отношением заказчика к исполнителям заказа: если я им давал, как председатель особого совещания по обороне, известный заказ, и если они этот заказ исполняли, – честь им и слава, а если не исполняли, то происходило нажатие, чтобы скорее делали. Могу предполагать, что кто-то государю сказал: раз военно-промышленные комитеты есть военно-промышленная организация, то они находятся во власти военного министра. Перед этим на съезде в Москве произносились горячие речи. Так что, повидимому, кто-то, чтобы, может быть, удалить меня… как в 1912 году упоминание о Гучкове, так и тут тот же Гучков… Эти резкие резолюции были той каплей, которая переполнила недовольство против меня лично.
Председатель. – Вам не ставилась в вину некоторая неточность, некоторое умолчание вашего доклада в связи с этим съездом?
Поливанов. – Я не считал себя вправе докладывать о политических задачах.
Председатель. – Так что вы просто не докладывали?
Поливанов. – Никогда.
Председатель. – У вас есть это увольнительное письмо?
Поливанов. – Да.
Председатель. – Будьте добры, когда вы изволите пожаловать к нам, захватить его с собой. Вы сказали, что, благожелательно относясь к общественным организациям и видя в них путь к воссозданию армии, вы, в соответствии с вашим убеждением, исполняли также и распоряжение носителя верховной власти. Но как это отношение, если оно было, связать с тем непримиримым отношением к общественным организациям, обнаруженным бывшим императором в заседании, которое вы называете историческим, 16 сентября 1915 года?
Поливанов. – Я считаю, что на пространстве между 23 августа и этим историческим заседанием произошла какая-то эволюция в уме монарха, которая совершенно изменила его воззрения на судьбу России. Речь, произнесенная им в заседании в Зимнем дворце перед представителями общественных организаций, была составлена мною вместе с статс-секретарем Кривошеиным и заключала в себе призыв к общественным силам. Он ее одобрил и произнес очень хорошо. Затем, самое желание собрать в Зимнем дворце представителей законодательных палат и общественных организаций, показало готовность итти вместе с общественными силами. После заседания были милостивые и продолжительные разговоры с этими лицами. Потом все пошло иначе.
Председатель. – Теперь расскажите, генерал, историю вашей отставки. Вы уже отчасти коснулись этого и полагаете, что она была вызвана в значительной мере вашим отношением к общественным организациям, но может быть вы коснетесь фактической истории вашей отставки?
Поливанов. – Это нарастало психологически. Известен день посещения государем Думы, известен тот восторженный прием, которым он был встречен, известен тот в высшей степени холодный прием, которым было ознаменовано первое выступление Штюрмера, известен тот необыкновенно горячий прием, который Дума сделала мне (свидетелями этого были очень многие, прежде всего сам Штюрмер). Присутствие монарха в Государственной Думе в тот день, когда должен был выступать избранный им и его окружающими первый министр, как будто бы обязывало Думу отнестись к этому первому министру с особым вниманием, но этого не произошло, а отнеслись хорошо к Поливанову, который находился в некотором подозрении, как лицо, идущее навстречу общественности. Это, при условии, что в заседании присутствовали высокие особы, не могло не стать известным. Затем, начали являться такие показатели: вел. кн. Михаил Александрович, по свойственному ему добродушию, издал от высочайшего имени целый ряд (около 20) документов, где он доверял от имени монарха право расходования больших сумм некоему господину Братолюбову. Это дело известное.
Председатель. – Благоволите коснуться его. Оно нам известно, но в другом показании.
Поливанов. – Одним словом, придя к убеждению, что великий князь опутан окружающими и, так сказать, дискредитирует монаршую власть при посредстве лиц, не заслуживающих доверия, я решил, что нужно это переломить, и написал обращение к государю, где просил аннулировать все высочайшие повеления, отданные великим князем, на что последовало согласие.
Председатель. – У вас сохранилась копия этого письма? Я не помню, есть ли оно у нас.
Поливанов. – Оно, вероятно, есть в Братолюбовском деле. По крайней мере, когда меня спрашивали по другому вопросу в комиссии сенатора Бальца, мне показали это дело, и я там видел мою всеподданнейшую записку. Словом, дело было аннулировано. Затем начались влияния (это тоже в деле есть), записки вел. кн. Бориса Владимировича государю, что такое важное изобретение остается без применения. Изобретение заключалось в огненной жидкости, имевшей такое свойство, что если ее положить на что-нибудь и она загорится, то потушить нельзя. Борис Владимирович полагал дать казачьим разъездам эту жидкость, чтобы они возили ее и разбрасывали, не подумав, что прежде надо испробовать, могут ли флаконы выдержать, и не загорятся ли сами казаки. В конце-концов кто-то передал государю жалобу Братолюбова на военное министерство, что его стесняют и не только не дают тех миллионов, на которые он имел право рассчитывать, но даже не додают истраченных денег. Я получил это прошение с надписью: «Нельзя же разорять человека». Из этой резолюции я понял, что сочувствие не на моей стороне. Очень характерно, что, когда я об этом факте, т.-е. о таких многочисленных рескриптах, которые всюду разбрасывались, докладывал в совете министров, то председатель говорит: «Я не понимаю, почему вы об этом докладываете?». Я сказал, что деяния брата государя незакономерны, но получал замечание, что это только отнимает время у совета министров. Так что мне эта резолюция показала некоторое нерасположение ко мне. Затем мое последнее выступление в Государственной Думе, как военного министра, наделало довольно много шума. Это было выступление по рабочему вопросу, по поводу Путиловского завода, и мне удалось найти слова, которые всю Думу, не исключая никаких крайних течений, объединили на той мысли, что рабочие, работающие на оборону, бастовать не должны, ибо это нарушение интересов тех наших братьев, которые борются и защищают страну. Этим кто-то воспользовался, чтобы доложить государю, что я рабочий вопрос муссирую больше, чем следует. Со стороны Штюрмера была подана по этому поводу записка. Одним словом, внутренние обстоятельства, по которым меня уволили, были следующие: во-первых, давно запавшее в душу монарха предположение, что я слишком склонен к общественности, или, как говорили в придворных кругах, trop parlementaire – более парламентарен, чем требуется. Затем, вероятно, обратили внимание государя, что раз военно-промышленный комитет военно-промышленный, то я должен был удержать его от политических резолюций, что совершенно не входило в мою программу. Боевое снабжение армии было в ту пору восстановлено, и я имел утешение получить из армии сведения, что снарядов больше присылать не нужно, что их негде хранить. Так что, очевидно, считалось, что мою обязанность по снабжению армии может исполнять кто-нибудь другой.
