Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге
Двадцать четыре года — это же только старт. И финиш еще не разглядишь за далью горизонта.
Двадцать четыре года — это же, по существу, ничего. Хотя некоторые успевают и к этому сроку сделать немало. Командира раздражало, когда в таких случаях вспоминали Лермонтова или Пушкина. Они — гении, и не каждому дан такой огненный смерч энергии и таланта, который выбросили их сердца. Но в двадцать четыре года человек перестает быть юношей, и что остается от человека, если отнять у него зрелость — золотую пору творчества?..
Что он знал о Корчилове? Кажется, любил девушку. Говорят, собирался жениться. Старался. Был, пожалуй, в чем-то лучше многих. Но не всех. У других было и больше опыта и больше знаний.
Почему же он все-таки послал Корчилова? Должен же был он ответить на этот вопрос хотя бы самому себе. Стоп! Пожалуй, потому, что был абсолютно убежден, что тот выполнит задание. А почему — абсолютно убежден?
Он стал перебирать в памяти все, что знал о Корчилове, и, как назло, не мог вспомнить ничего конкретного, потому что обычная жизнь лодки состоит из тысяч привычных мелочей и дел, которые ничем не выделяются из других, точно таких же.
Но все же это ощущение уверенности в человеке откуда-то родилось? Здесь сплавилось, видимо, И знание характера (упорен), и оценка Корчилова как специалиста (знает отлично технику), и многое другое, что не определяется обычным термином и скорее принадлежит к области интуиции…
Мысли разрывались, становились расплывчатыми, исчезали и снова появлялись, неотвязные, мучительные, тупые. Ни заснуть, ни отогнать их он не мог
Глава V
ГОРИЗОНТ НЕ СТАНОВИТСЯ БЛИЖЕ
1Ту-104 стремительно шел на север.
Анатолию нужно было добраться до Мурманска. А там — вся надежда на военных моряков.
И хотя Анатолий Иванович дал ему один заветный телефон, который должен облегчить его странствия, он все же волновался: не каждый день случаются такие поездки… Одни хлопоты в Главном штабе чего стоили. Буквально до последней секунды он не знал, дадут ему разрешение или нет.
Он бывал и плавал на «обычных» — дизельных лодках. Сейчас он пытался представить, какие они — новые, невиданные ранее корабли, в самом названии которых угадывается страшная мощь.
Что он знал о них? Как они выглядят? Чем отличаются от дизельных — атомные подводные ракетоносцы. Детища атомной физики, электроники, кибернетики, кораблестроения — сотен и сотен наук… Фантазия подсказывала всякое, но достоверно он знал лишь одно: формула их силы складывается из многих составных. Чтобы могло состояться их рождение, прежде всего нужно было сердце — атомный реактор. И ракета с ядерной боеголовкой, способная поражать цель, отстоящую от лодки на многие сотни и сотни километров…
А внешний вид? Журналистской братии — Сергеев знал это точно — их еще не показывали.
Рассеянно вглядывался Сергеев в иллюминатор самолета.
Уже прошла серединная Русь с потонувшими в сугробах селами, с месяцем над околицей и столбами дыма в потрескивающем от мороза воздухе. Пожалуй, по времени внизу — Карелия, с застывшими окнами озер и царственными в снежном уборе лесами.
Может быть, по сходству тонов и красок вспомнилась Анатолию прошлогодняя зима, когда они с художником Виктором Сергеевичем Бибиковым были в Арктике. Картины и образы не потускнели от времени. Все было как будто вчера…
Вспомнилось, как Бибиков поднялся с валуна, смахнул меховой рукавицей снег с мешка. Ловко закинул его за спину и, не оглядываясь, перепрыгивая с камня на камень, стал подниматься к сопке.
Минут через десять он оглянулся.
Черно-свинцовое море прошивали белые нити косого снега. Ярко-алая полоска у горизонта резко обрывалась холодным, серым наплывом туч. Справа, у виднеющегося силуэтом мыска, разворачивалось к океану судно.
Надвигался шторм.
— Пожалуй, это то, что надо… — Бибиков сбросил мешок на наст. — Главное, успеть схватить. Через полчаса здесь будет черт знает что…
Быстрые струйки снега шурша обходили его унты, наметая у камней маленькие сугробы.
Бибиков открыл этюдник…
Это только не видевшему этих краев кажется, что здесь — однообразная белизна.
Белый цвет имеет тысячи оттенков, но, пожалуй, нигде, как в Арктике, каждый из них не оттенен так ярко и броско. Заполярье часто разлагает спектр на составные. Это очень тонко почувствовал и уловил Рокуэлл Кент.
Белизна варьируется на тысячи ладов, образуя сотни красочных созвучий, а потому приобретает свойства одухотворенности и теплоты, того не передаваемого на словах волшебства, которое заставляет людей, впервые увидевших Арктику, «заболеть» ею напрочно и надолго.
Кажется, это Маркелов говорил ему: «Не только на географических картах, но и в искусстве есть страна Россия. Если говорить языком художника, вся жизнь это цвет. От темного до белоснежного. Мир, над которым светит солнце. Это оно определяет цвет. Отсюда — «пленер». Жизнь, дух человека определяют восприятие мира… Россия — страна снежная. Все в ней идет от снегов, невесомых и глубоких, в которых и чистота, и поэзия, и свет жизни. Ты скажешь, и летом Россия прекрасна! Да! Но все же, согласись, олицетворение ее — зима. Лучшие русские легенды, песни, стихи — о ней. От Пушкина до Блока».
А между тем, казалось бы, белый цвет — самый скучный. Говорят: «белое безмолвие»… В живописи самое трудное — заставить это безмолвие «раскрыться», заговорить…
Художник прав. Увидев «белое безмолвие», капитан Кук записал в своем дневнике:
«Красота этих мест наполнила мою душу восхищением и ужасом».
А в «Саламине» у Кента:
«В искусстве не помогает «волшебная палочка» — правила, предназначенные для того, чтобы научить сделать вещь красивой. Может быть, с красотой дело обстоит наоборот. Может быть, мы не находим ее, а она, угадав ищущих, открывает им себя…
Красота этих северных зимних дней кажется более далекой и бесстрастной, более близкой и абсолютной, чем какая-нибудь другая, виденная мною. Если мы, одухотворяя солнце, сочувствуем ему в его непрестанных усилиях заставить гармонировать между собой различного цвета предметы: озаренные багровым светом овины — подходить к летним ландшафтам; дикие розы — удачно сочетаться с лютиками, — создать гармонию там, где господствует дисгармония, то какое наслаждение… должно испытывать солнце, когда светит на снег. «Я — ничто, — шепчет скромная белизна снега. — Я приобщаюсь к тебе, милое солнце, к синему небу, на котором ты сияешь, и становлюсь прекрасной».
В Гренландии открываешь как будто впервые, что такое красота! Да простит мне бог, что я пытался эту красоту написать!..»
…Два часа — слишком короткий срок, чтобы почувствовать, расстояние…
Не успел Анатолий «обжиться» в самолете, как стюардесса объявила:
— Товарищи пассажиры… Наш самолет идет на посадку!..
Наверное, и даже наверняка есть более прекрасные города. Его сердце всем иным знаменитым градам предпочитало Мурманск.
Прибывшим сюда впервые он казался хмурым и сумрачным, продрогшим на океанском ветру. Здесь трудно обвыкается: полярная ночь с непривычки кажется бесконечной, и тоскливо думается под снежные заряды, монотонно бьющие по оконному стеклу.
А потом — для одного раньше, для другого позже — начинаются открытия. Залив с пепельным блеском отраженных далеких звезд, с черными, пряно пахнущими йодом водорослями. Сопки, которые, если приглядеться, дарят тебе то снежный кальцит, то багровый отсвет гранита. Рябина, теряющаяся где-нибудь в Подмосковье, яростно распушившаяся рубиновыми гроздьями. Таинственная перекличка гудков на рейде. Замшелые якоря. Многоярусность каменных громад, степенно спускающихся к воде. Магазины — как витрина музея ихтиологии.
А потом полыхнет нестеровской бездонностью и жутью полярное лето. Сумасшедший акварелист дымкой окрасит все сущее — и дома и мостовые плывут над землей, а солнечный диск ежечасно меняет тональность, от опаловой изморози до багрово-пламенеющего огня. Когда смотрится и дышится, как в легком летящем сне. И залив полыхает приглушенно-золотым маревом, скрадывающим очертания лайнеров и делающим их многотонные громады невесомой игрой теней и бликов.
Здесь мало памятников, но почти каждая квартира — фантастическая биография, на которую лег отсвет всех морей и океанов земли. Капитаны, штурманы, боцманы, полярники, зверобои, геологи, командиры боевых кораблей, корабелы. На стенах комнат — гигантские омары из дальней Атлантики, австралийские бумеранги, японские безделушки. В тяжелых рамах или просто прикнопленные к обоям фотографии кораблей. Среди них узнаешь легендарные — «Красин», «Ермак», «Сибиряков», «Дежнев», «Персей».
Хозяева появляются дома ненадолго и при встрече степенно осведомляются: «Жив ли старый Матвеич на Северной Земле?» Или «Как ловилось ныне на Джорджес-банке?» Нестесненные в средствах, хозяйки берут апельсины ящиками, доставляя Мурманторгу немало хлопотных часов и раздумий.
