Пол Каланити - Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач
Между вышеупомянутыми ключевыми аспектами и научной мыслью всегда будет непреодолимая пропасть. Ни одна система мысли не может включить в себя полноту человеческого опыта. Основой метафизики всегда являются открытия (именно открытия, а не атеизм, как говорил Уильям Оккам[71]). И оправдать атеизм тоже способны лишь они. Тогда прототип неверующего – лейтенант из «Силы и славы» Грэма Грина, который открыл для себя отсутствие Бога. Реальный атеизм должен быть основан на взгляде, формирующем мир. Любимая цитата многих атеистов – слова, произнесенные нобелевским лауреатом, французским биологом Жаком Моно, – опровергает аспект открытия: «Древний завет разбит вдребезги; человек знает, что он один в бесчувственном пространстве вселенной, в которой он появился по случайности».
Я вернулся к центральным ценностям христианства: жертвенности, искуплению грехов, всепрощению, – потому что счел их интригующими. В Библии прослеживается конфликт между справедливостью и милосердием, Ветхим и Новым Заветом. В Новом Завете говорится, что никогда нельзя стать в достаточной мере добродетельным, так как это недостижимо. Как мне казалось, Иисус хотел донести до людей, что милосердие всегда превосходит справедливость.
Возможно, смысл первородного греха не в том, чтобы постоянно чувствовать вину. Быть может, в этих строках кроется более глубокое значение: «У каждого из нас есть свое представление о добродетели, но мы не способны всегда следовать ему». Может, все же в этом и заключается основная мысль Нового Завета? Даже если ваше представление о добродетели сформировано так же четко, как у левита, вы не можете жить согласно ему постоянно. Это не просто невозможно, это абсурдно.
КАЖДЫЙ ИЗ НАС ВИДИТ ЛИШЬ ЧАСТЬ КАРТИНЫ МИРА: ВРАЧ – ОДНУ, ПАЦИЕНТ – ДРУГУЮ.
Разумеется, я не могу сказать о Боге ничего определенного, но реальность человеческой жизни всегда противостоит слепому детерминизму. Кроме того, никто, включая меня, не считает, что откровения обладают эпистемологической ценностью. Мы все разумные люди – одних откровений недостаточно. Даже если бы Бог действительно говорил с нами, мы бы подумали, что заблуждаемся.
Так что же следует сделать начинающему метафизику?
Сдаться?
Почти.
Стремиться к истине с большой буквы И, но понимать, что задача эта невыполнима: даже если метафизик придет к правильному ответу, подтвердить его правильность будет, разумеется, невозможно.
Нельзя не согласиться с тем, что каждый из нас видит лишь часть картины мира: врач – одну, пациент – другую, инженер – третью, экономист – четвертую, водитель – пятую, алкоголик – шестую, электрик – седьмую, заводчик овец – восьмую, индийский нищий – девятую, пастор – десятую. Один человек никогда не уместит в себе все знания, накопленные человечеством. Эти знания растут в нас благодаря связям, которые мы устанавливаем с другими людьми и окружающим миром, но полная картина так никогда нам и не откроется. Правда лежит выше всех этих связей, там, где, как в конце этой воскресной службы, сеятель и жнец могут возрадоваться вместе. Справедливо изречение: «Один сеет, а другой жнет». Я призываю вас отправиться на жатву того, что вы еще не сделали; другие уже выполнили свою работу, и вы разделяете с ними ее плоды.
Через семь месяцев после возвращения в хирургию я еще раз прошел компьютерную томографию – последнюю перед выпуском из ординатуры, рождением ребенка и воплощением в жизнь моих планов.
– Хотите взглянуть на снимки, док? – спросил медбрат.
– Не сейчас, – ответил я. – У меня сегодня очень много работы.
Было уже шесть вечера. Мне еще нужно было сделать обход, составить расписание на завтра, просмотреть рентгены, отдать распоряжения, заглянуть к послеоперационным больным и т. д. В восемь вечера я зашел в свой кабинет и сел рядом с негатоскопом[72]. Я включил устройство и изучил снимки больных: две несерьезные проблемы с позвоночником. Только после этого я был готов просмотреть собственные. Я быстро сравнил новые фотографии со старыми: все выглядело так же, кроме…
Я вернулся к первому снимку. Просмотрел все еще раз.
Всю среднюю долю правого легкого закрывала большая новая опухоль, напоминающая по форме луну, чуть зашедшую за горизонт. Рассматривая старые фотографии, я разглядел ее еле заметные очертания: призрачные предвестники надвигающейся катастрофы.
ВНЕЗАПНО Я ОЩУТИЛ ВСЮ ЗНАЧИМОСТЬ МОМЕНТА. НЕУЖЕЛИ ЭТО МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ОПЕРАЦИЯ?
Я не был ни зол, ни напуган. Я принял опухоль как данность, как факт, как расстояние от Солнца до Земли. Приехав домой, я сразу же сообщил новость Люси. Это был вечер четверга, и мы с Люси не стали ждать назначенной только на следующий понедельник консультации с Эммой, а сели в гостиной, взяли ноутбуки и самостоятельно продумали план действий: биопсия, анализы, химиотерапия. На этот раз лечение будет тяжелее, а шансы на долгую жизнь – призрачнее. Тогда мне снова на ум пришли строки из поэмы Элиота: «И в вое ветра над моей спиною я слышу стук костей и хохот надо мною»[73]. Я понимал, что не смогу заниматься нейрохирургией пару недель, а может, несколько месяцев или вообще уже никогда. Мы с Люси решили, что обо всем можно забыть до понедельника. В тот четверг я уже запланировал дела на пятницу. Я полагал, что это будет мой последний день в резидентуре.
В 5.20 утра я припарковался у больницы, вышел из машины и глубоко вдохнул воздух, наполненный ароматом эвкалипта и… это сосны так пахли? Никогда раньше не замечал. Я встретился с командой резидентов, готовых к утреннему обходу. Мы обсудили ночные события, поступивших больных, новые снимки и отправились проведать пациентов перед очередной регулярной конференцией по заболеваемости и смертности. Там обычно нейрохирурги обсуждали совершенные ими ошибки. Затем я провел еще несколько минут с пациентом, мистером Р. После проведенной мной операции по удалению опухоли мозга у него развился очень редкий синдром Герстмана, для которого характерна неспособность писать, называть пальцы, производить арифметические подсчеты, отличать правую сторону от левой. Ранее я лишь раз сталкивался с этим синдромом – восемь лет назад, во времена моей учебы в университете. Как и первый мой пациент с такой проблемой, мистер Р. находился в состоянии эйфории, и мне было интересно, является ли это еще одним симптомом, не описанным ранее. Тем не менее мистер Р. шел на поправку: его речь стала почти нормальной, а с математическими вычислениями остались лишь незначительные трудности. У него были высокие шансы на полное выздоровление.
Прошло утро, и я надел хирургический костюм для последней операции. Внезапно я ощутил всю значимость момента. Неужели это моя последняя операция? Возможно. Я наблюдал за тем, как мыльная пена окутывает мои руки, а затем стекает в раковину. Я вошел в операционную, надел халат и старательно задрапировал пациента. Я хотел, чтобы эта операция прошла идеально во всех смыслах. Я надрезал кожу в нижнем отделе позвоночника. Пациентом был пожилой мужчина, чей позвоночник деформировался и стал сдавливать нервные корешки, что вызывало нестерпимую боль. Я продолжал срезать жир, пока не показалась фасция и я не почувствовал кончики его позвонков. Вскрыв фасцию, я аккуратно рассек мышцу и увидел в зияющей ране большой, влажно поблескивающий позвонок, чистый и бескровный. Когда я начал удалять дугу, то есть заднюю часть позвонка, и расположенные под ней связки, в операционную вошел второй хирург.
– Все идет хорошо, – сказал он. – Если ты хочешь пойти на конференцию, я могу пригласить парня, который закончит за тебя операцию.
У меня начала болеть спина. И почему я не принял побольше НПВП заранее? Хотя эта операция не должна была затянуться, я уже близился к завершению.
– Нет, – ответил я. – Мы сами справимся.
Мой напарник надел халат и начал удалять связки, прямо под которыми располагалась твердая мозговая оболочка, покрывающая спинномозговую жидкость и нервные корешки. Наиболее распространенная ошибка на этом этапе – повреждение твердой мозговой оболочки. Я работал с противоположной стороны. Внезапно я краем глаза заметил голубой участок под инструментом хирурга – оболочка показалась на поверхности.
– Осторожно! – прокричал я как раз в тот момент, когда инструмент повредил оболочку. Прозрачная спинномозговая жидкость начала заполнять рану. На моих операциях такой проблемы не возникало уже более года. Устранение ее займет еще час.
– Принесите набор для микроопераций, – сказал я. – У нас утечка.
К ТОМУ МОМЕНТУ КАК МЫ УСТРАНИЛИ ПРОБЛЕМУ И УДАЛИЛИ СДАВЛИВАЮЩИЕ ПОЗВОНОК МЯГКИЕ ТКАНИ, МОИ ПЛЕЧИ ГОРЕЛИ ОГНЕМ.
К тому моменту, как мы устранили проблему и удалили сдавливающие позвонок мягкие ткани, мои плечи горели огнем. Второй хирург случайно порвал халат, извинился, поблагодарил меня и ушел. Я должен был завершить операцию. Слои сходились без каких-либо проблем. Я начал сшивать кожу непрерывным швом с помощью нейлоновой нити. Несмотря на то что большинство хирургов используют скобы, я был убежден в том, что швы с нейлоновой нитью реже воспаляются, и мне хотелось, чтобы в этой операции все шло по-моему. Кожа сошлась идеально, без какого-либо натяжения, словно операции и вовсе не было.
