Дмитрий Герасимов - Возвращение ценности. Собрание философских сочинений (2005—2011)
Хотя процесс этно-культурного «дробления» нации завершился только спустя два столетия – к концу XVIII в., обретя свои законченные формы в законах Российской империи, антиномически-антагонистическая сущность православно-монархической государственности будет постоянно манифестировать во все моменты истории в стихийных попытках объединения решительно всех русских сословий в борьбе против одного – высшего, правящего слоя России. Завидные легкость и постоянство, с какими средние и низшие слои населения, т.е. в сущности весь народ, кроме боярского меньшинства, будет солидарно участвовать во всех без исключения бунтах и «изменах» (от И. Болотникова до Е. Пугачева и вплоть до революций начала ХХ в.), косвенно обличают глубоко антинародную, антинациональную сущность монархической государственности. Не случайно даже в самом православии – прежде всего, в лице приходского духовенства – разгром православной монархии и самодержавия в XX веке приветствовался с таким же точно «революционным» энтузиазмом и надеждами на избавление от государственного гнета, как и обществом в целом112. На практике скрепление теократической государственности в ветхозаветном дискурсе исключительности, иррационально соединявшем дух и прирожденность, оборачивалось для русских лишь дальнейшим их размыванием в окружающих народах, выдавливанием наименее конформной части населения в малозаселенные области Севера и Сибири, обращением в «лихих людей», «казаков», лишенных всяких корней бродяжек и т. д.
С победой православия в эпоху русского исторического синтеза (т.е. к началу XVII в.) духовно-идеологический механизм разрыва с собственной прирожденностью работал уже в полную силу. Национализация греческой церкви, осуществленная великими князьями владимирскими и московскими в строгом соответствии с заложенным в самом православии абсолютистским дискурсом неформализованной идентичности, неизбежно оборачивалась спиритуализацией (и идеализацией) природного сознания. Основанная на духовной саморепрессии («слезах и самоуничижении») монофизитская идеология православного национализма обжигающе близко соединяла религию и природное сознание через лишение последнего его эмпирического, чувственно-эмоционального, земного статуса, целиком перенося его в область мистического, постигаемого иррационально. «Тайна национальности коренится в мистических глубинах народной жизни (курсив мой. – Д.Г.)»113. На земле же ей просто нет места и не должно быть. Так думало русское православие. Так оно думает до сих пор, повторяя вслед за типичным «христианским империалистом» Ф. И. Тютчевым: «Умом Россию не понять …в Россию можно только верить»114, вопреки элементарным мыслительным процедурам не желая знать, что у прирожденности есть не мистическая по преимуществу, а прежде всего своя собственная — природная – глубина, которую нужно уметь, во-первых, видеть, а во-вторых, ценить и понимать, не прибегая к религиозному истолкованию.
Исторические следы и выводы
«Русские по началу своей истории были народом вполне европейским, ничем роковым образом неотделенным от своих западных собратьев. …Идейные соображения для разъединения и вражды с чужестранными народами у русских явились только с водворением у них христианства (греческой национально-религиозной исключительности. – Д.Г.)»115. Но главным явилось все же внутреннее культурное самоотчуждение, образовавшееся в результате длительно проводимой политики разрыва с прирожденностью – перенесения собственной идентичности с чисто природной жизни на религию, в основе своей резко противопоставленную миру.
С точки зрения религиозного сознания, насаженного на Руси греческим православием, нельзя быть праведным, претендовать на избранность (или духовное превосходство) без того, чтобы не быть ущербным в природном смысле: только сирые и убогие, сущее ничто по природе – нравственнее, духовнее, праведнее остального человечества! Природный недостаток, уродство (как и юродство), недостаток культуры или быта, всяческий вообще разлад в делах или в головах, и особенно – нравственный «грех», как и связанное с этим страдание не есть препятствие, а есть условие праведной жизни, то, без чего не может быть праведника («аз есмь многогрешный раб Божий…»). И следовательно, не есть то, от чего бегут, а есть то, чего желают и за что благодарят! Такой предельный онтологический переворот потрясал воображение русских язычников. Но прежде всего, конечно, «в отрицании плоти они в осязательной и доступной для себя форме почуяли новый, противный прежнему, характер христианской нравственности и, не постигая других сторон евангельского подвига любви, в телесном аскетизме усмотрели всю сущность христианского спасения, через него поняли все христианство»116. Так вместе с греческим православием пришла на Русь и древняя – типичная для всего Востока, религиозная нужда в «вечно несчастном», затюканном сознании, ответственном за продуцирование двоящихся смыслов неформализованной идентичности, конечно, без устранения какой бы то ни было реальной причины возможных несчастий. Отсюда проистекало тотальное, религиозно мотивированное небрежение миром, землей, всяким культуро устроительным, семейным делом, просто бытом и самой народностью.
Ознаменованный полным и всецелым торжеством русского православия московский период «был самым плохим периодом в русской истории, самым душным», в его тоталитарной атмосфере «угасла даже святость»117, но не потому что менее всего святых было в этот период (Г. П. Федотов), а потому что они не были даже востребованы. Первая глава «Соборного Уложения» 1649 г. (своеобразной «конституции» обновленного после смуты Московского государства) говорит сама за себя: «Буде кто иноверцы, какие ни буди веры, или и русский человек (характерно это противопоставление „русского“ – „иноверцу“. – Д.Г.), возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, …про то сыскивати всякими сысками накрепко. Да будет сыщется про то допряма, и того богохульника обличив, казнити, зжечь (курсив мой. — Д.Г.)»118. Но особенно – недостаток «просвещения и культуры был в вопиющем противоречии с претензиями мирового масштаба»119.
Тем не менее, не из соединения православной веры с языческой мифологией, как хотел думать Н. А. Бердяев120, а как раз напротив, из природно-отрицательного, монофизитского уклона греческого православия, резко противопоставленного «язычеству» (как прирожденности), родилась трагическая «поляризованность» русской души, ее раскол между аскетически-монашеским православием (своего рода «восточным рационализмом») и темной, неоформленной разумом языческой стихией. Крайняя поляризованность, доходящая до предельного антиномизма, в культурном отношении вообще не есть благо, а есть величайшее зло, долженствующее быть преодоленным; это есть следствие фундаментального неблагополучия в духовно-рациональной сфере человека, его внутреннего самоотчуждения и разлада с самим собой. Вследствие крайней поляризованности «мирская христианская жизнь у русских осталась без своего полного нравственного идеала. Не было такого готового идеала и в русском светском обществе, который бы служил дополнением к идеалу монастырскому, наподобие западно-европейского рыцарства, с его культом личной чести, уважения достоинства в другом человеке и поклонения женщине»121; «мирская жизнь, оставшись без идеала, туго прогрессировала…»122. Но «идеала» не было и не могло быть вследствие устранения ценности из сознания – без которой никакой идеал просто невозможен.
Более того. Вопреки господствующему мнению, следует признать вполне очевидный факт, что в момент принятия христианства произошла заметная остановка культурного развития, образовался непреодолимый (по сию пору) культурный разрыв, а историческое движение фактически обратилось назад (!) до уровня догосударственного состояния. В отличие от большинства европейских народов, русский этнос так и не вступил в стадию «нации», поскольку национального государства русских на христианской основе в истории так и не возникло (в отличие от франков, англосаксов, германцев и т.д.). Государство развивалось по собственной, византийской логике никак не связанное с природным элементом. Принесенная на Русь «славянская письменность» осталась языком богослужения, узкого сектора культуры, и по мере становления самостоятельной светской жизни была отвергнута, так и не став по существу ни языком «верхних», ни языком «нижних», оставшись безнациональной – «аксиологически нейтральной» (какой она и была с самого начала). Никакого народного просвещения на ее основе не возникло. В результате произошла консервация природных сил в крестьянской общине, оставшейся за чертой культурно-исторического развития. Характер русской общины в конце ХIХ в. оставался внешне таким же, каким он был в XI веке (если не хуже – вследствие усиления внешнего по отношению к ней «гнета» со стороны государства и высших сословий). Среднестатистический русский человек начала ХХ века («мужик») в культурном и нравственном отношении был все еще человеком средневековой, феодально-патриархальной формации, таким он оставался даже и в первые десятилетия советской власти, в духовном отношении вернувшейся «назад», в докапиталистическое общество. В результате нужно «признать характерным свойством русской истории, что в ней долгое время силы русского народа оставались как бы в потенциальном, не актуализированном состоянии»123. Такими они остаются до сих пор. Поэтому русским, чтобы стать полноценной культурной (европейской) нацией, еще предстоит пройти суровую школу гражданской солидарности, воспитать природную элиту (интеллигенцию) и создать свое собственное национальное государство.
